— Да ты ее любишь, сынок, — тихо произнес родоначальник.
Молодой князь закончил доклад, и Белояр, побарабанив пальцами по столешнице, сказал:
— Непростая каша заварилась. Полукровка заслуживает уважения. Снимай прослушку, обещай, что мы свое слово сдержим. Награду получит, когда мы добьемся успеха там, в эльфийском мире.
Родоначальник встал из-за стола, прошелся к старому комоду, на котором лежали какие-то листы. Листы оказались докладом, присланным оборотнями в погонах.
— А вот с Верой твоей не так все просто, — хмуро сказал князь князей.
Владимир прочитал мысли Буса, и внутренне содрогнулся.
Каша заварилась и верно непростая.
Глава 16. Яша. Проворный глист в тылу врага
Было мне откровенно погано, простите мой русский.
Кололи меня какой-то смесью снотворного и успокаивающего. Когда я приходил в себя, скупая комнатка, в которой держали мое молодое тело, троилась и плыла перед глазами. Я не мог ни сфокусировать взгляд, ни собраться с мыслями.
Нагасима постоянно паслась неподалеку, готовая всадить мне очередную порцию чудо-препарата. Наверное, я убью ее раньше Хай Вэя и Ту Хэла, успевал подумать я, прежде чем начинал действовать укол богомолихи.
Во время четвертого пробуждения мне показалось, что действие снотворного ослабевает.
Очнувшись в пятый раз, я не стал открывать глаза, стараясь сохранять неподвижность. Чувствовал себя тошнотно, но терпел. В голове было пусто и гулко, как в закрытом на ремонт спортзале.
И вдруг в этом спортзале зазвучало скороговоркой: «Егор улёгся и послушно уснул. Ожидавший подвоха, заранее провидевший злобу судьбы, он не удивился, проснувшись на операционном столе, голый, резиновыми ремнями распластанный и обездвиженный, на середине просторной без окон, но по больничному светлой комнаты. Медицинские столики и шкафы ломились от ножей, ножичков, щипцов, щипчиков, иголок и шприцев. Имелись также пузыри и колбы цветастых жидкостей. Блестели среди скальпелей стерильной сталью небольшие беретты, несколько нарушая общехирургическую гармонию и подсказывая, что здесь всё-таки не больница. Лицо томилось в свете софитов, со всех сторон пялились на обнажённую натуру лупоглазые кинокамеры…»
Внутри меня все похолодело, а голос продолжил, но уже как-то более естественно, что ли, а главное медленнее: «Как в нерусском фильме, только исламистов не хватает. Надеюсь, Яша сейчас не на столе…»
И тут до меня доехало: это же голос Оборонилова! Значит, прошло двадцать часов с того момента, когда я пересадил на него свою хапуговку. И, похоже, наставник читает.
Меж тем, Ярополк Велимирович бодро чесал дальше, там начался какой-то тревожный диалог маньяка и жертвы, и мне стоило больших трудов не отвлекаться на чужое повествование. Внимание постоянно соскальзывало с моих собственных мыслей на аудиопостановку неведомой мне книги.
«Надо было уточнить у Зангези, можно ли отключать хапуговку», — запоздало сокрушался я и снова слушал наставника, злился, возвращался к собственному потоку мыслей, опять концентрировался на чужом диалоге, что бесило… Только необходимость прикидываться спящим удерживала меня от разъяренных воплей нецензурного свойства.
«Хватит!» — велел я себе.
И — подействовало!
Шеф заткнулся.
Я не стал долго вникать, навсегда это или временно. Сейчас важнее было приготовиться к общению с Нагасимой Хиросаки.
Она колола меня в шею. Попробуем приготовить первый сюрприз. Молясь великой Ящерице, я попробовал трансформировать тело: стал создавать под кожей шеи костяной панцирь. Ура! Я почувствовал, что дело идет.
Прекрасно, прекрасно…
Теперь левая рука.
Я лежал, прислонившись левым боком к стене, рука была скрыта от Нагасимы моим телом. Представил форму тонкого стилета, стал воплощать. Не сталь, конечно, но при удачной атаке…
Открыл глаза, скосился. Нагасима, казалось, дремала, хотя по ней ничего нельзя сказать точно — богомолы могут навести любую иллюзию, хоть сейфом прикинуться.
Попробовать тихо встать и атаковать? Ага, сейчас. Она потомственный боец. Уделает и не проснется…
Значит, надо ее расслабить.
Я прикрыл глаза и застонал. Зашевелил правой рукой, поднес ее к голове. Сам весь обратился в слух.
Нагасима зашевелилась, легко поднялась, приблизилась к моей лежанке. Я уставился на нее страдальческим взглядом, мысленно взрастив огромную жалость к себе.
— Пить, — прошептал я.