Он лишь успевает зафиксировать два момента.
Первый: «Похоже, я прекращаюсь…»
Второй: «Я снова есть…»
Между этими мыслями покоится полное забвение, в котором нет ни наблюдателя, ни наблюдаемого, ни зрителя, ни спектакля, ничего. На границах небытия князь успевает засечь бесконечный танец света и материи, времени и пространства. То, что он видит, действительно не знает назвать человек, да и не нужно, потому что достаточно смотреть, не оскорбляя тишины фальшивым пересказом.
Вновь осознав себя, Владимир ощущает, что стал другим. Он еще не в косном мире, а в его преддверии, где видишь одновременно себя и Веру, сплетенных на кровати, а также… их же, но летящих лицом к лицу, светящихся в общей гамме и звучащих в унисон.
В какой-то момент князь ощущает: то ли рядом с ним и Верой, то ли в нем и ней, то ли вместо него и нее, то ли… То ли он — Марлен, а Вера — Светлана!
И он-Марлен читает Вере-Светлане стихи:
И Вера-Светлана отвечает:
— Хлебников знал.
А потом вдруг всё изменяется, будто вспышкой.
Владимир, Марлен, Вера и Света становятся буквами этого стихотворения, лежащими на странице книги, которую резко захлопывает то ли бывший военный, то ли премудрый ящер, но точно не бог этого мира.
Настоящее время становится прошедшим… Становится, становится… Стало.
Князь лежал, обнимая свою богиню и глядя в ее глаза. В упор не было видно ни подробностей, ни окружения, лишь одно око, сведенное из двух других.
«Вот он, пресловутый третий глаз, — подумал Владимир. — Надо просто глядеть в оба».
«Человек спасается от правды шуточками, — мысленно прокомментировала Вера. — Это в тебе зашевелилась ложная потребность назвать, чтобы понять. А результат обратный. Любое название отдаляет от истины, подменяя товар ярлыком».
Князь невольно подумал, что речи-то не Верины, ведь не по возрасту и не по статусу, елки зеленые, и, скорее всего, говорит и показывает Рожаница.
— Разницы уже нет, — прошептала девушка, и они снова вываливаются в пограничные местности, где свет и звук становятся главными действующими явлениями.
Сияющая Рожаница отстраняется, чтобы ее возлюбленный окончательно не окосел, ловя «третий глаз».
— Ты побывал в тех чертогах, которые делают человека богом, — молвит она. — Человеческий ум пытается уложить это всё в стройную мысль, а память — выразить себя на понятном уму языке. Человеку смешно, когда не сходятся концы с концами. Чем неожиданнее и сильнее противоречие, тем громче смех. Там, где мы сейчас побывали, живет истина, а она, если попытаться взять ее в координатах ума, внутренне противоречива. Поэтому, любимый, через мгновение ты будешь смеяться, как тебе покажется, без причины. Не стыдись, причина более чем весомая. Беднягам людям остается только смеяться, чтобы не сойти с ума…
Через два часа дядька Бранислав вглядывался в лицо князя и вслушивался в его мысли, потому что подозревал у него серьезные проблемы с головой: никогда еще Владимир не ржал полтора часа кряду, хоть бы и в компании любовницы. Упыри волновались, но не решались войти, пока князь сам не показался миру — пунцовый, держащийся за живот, умоляющий: «Воды!»
Владимиру было тяжко. Болела диафрагма, то есть, не болела, а очень тянула. Сам он осип и ослаб. Всё это решалось легким завтраком. Можно даже не эльфийской кровью.
— Что это было, княже? — спросил Бранислав.
— Вера рассказала самый бородатый анекдот во вселенной, — ответил Владимир. — И знаешь, наших-то слухачей, ну, Сазона с Вешняком, доконала любовь Марлена и Светланы.
Дядька быстро считал в голове князя, что тот имел в виду.
— Ты же пару часов назад почувствовал что-то такое, — уверенно сказал Владимир. — Я видел всё, дядька. Детинец, ребят, тебя. Сумасбродство, но факт.
Помолчали. Князь наклонился к Браниславу, как всегда делают люди, собирающиеся сказать нечто важное и секретное:
— Вера умеет держать эти силы в узде. А полукровка с девушкой не умеют. Настоящая любовь — страшная сила.
Он подмигнул, дядька покачал головой.
Прощались на крыльце.
Обнялись с Браниславом.
Подошла Вера, встала на цыпочки, взяла лицо Владимира теплыми ладошками, поцеловала в лоб обжигающим поцелуем. Прошептала: