Понаблюдав горизонт через раздвижную зрительную трубу — бесценный подарок отца на двенадцатилетие, и не заметив ничего подозрительнее двух летающих островов дальше, к полудню и трёх драконов выше, ближе к закатной полночи, молодой человек посмотрел на город. Встающее солнце подсветило главную башню замка, заставив заблестеть тонкую антенну. Сощурившись, словно надеясь различить слабое мерцание защитного поля, о котором все говорят, но которого так никто никогда и не видел, юный предводитель решительно стронул коня.
— Ну что, орлиная немочь! — с ехидцей спросил седобородый дед. — Дождался настоящего дела? А поджилки-то трясутся, клянусь печёнкой…
— У тебя бы не тряслись, Навли? — с лёгкой обидой в голосе ответил молодой предводитель. — Уж ты-то сразу родился седым и мудрым, во времена Долгой Зимы или сразу после, и знать не знаешь, что такое первые в жизни бой и первый поход. К сожалению, я не удостоился такой чести, а потому когда-то надо и начинать…
— Мой господин Миха Осонахи та Кано таль та Расви! — седобородый дед поклонился прямо в седле. — Футы-нуты, сапоги гнуты, прямо беда с вами, «блистательными». Неловко сказанное слово, искоса брошенный взгляд — и сразу за меч, я обиделся. Молод ты ещё, в каменном мешке, в клетке эльфийской не сиживал, галерным веслом реки-моря не гладил, от летучего огня, от дракона, да от разбойничьей погони через леса и болота не бегал…
— Мой господин Навли Сивикар та Ончи! — привстал в стременах молодой предводитель, которого дед только что назвал Михой. — Пусть вы и мой воин-наставник, отряд веду я. И перед отцом, сиятельным эглем та Оско и та Орнели отвечу тоже я. Но, клянусь мечом и отцовским знаменем, что сделаю всё, чтобы мы вернулись в Оско с победой и с добычей.
И прежде чем дед, которого только что назвали Навли, вставил хоть слово, Миха ударил коня плетью и шпорами. Дед лишь усмехнулся в длинные седые усы, вспоминая паническую телеграмму, которую отец Михи, Осона Ирсахи та Кано, сиятельный эгль та Оско и та Орнели вчера вечером получил от Огати та Арма, таля та Санка. Уж он-то знал, насколько переменчиво воинское счастье, и насколько капризна бывает порой удача.
— Добычу взять… Ну что же, орлиная немочь! Посмотрим, какую добычу ты сумеешь взять на пришлых разбойниках…
Поздно вечером, когда над холмами сгустились мягкие синеватые сумерки, а в потемневшем небе появились оба ночных солнца и первые, пока ещё неяркие звёзды, отряд остановился на ночлег в деревушке, традиционно окружённой рвом и частоколом. В сопровождении Навли и отрядного старшины Като та Эсви, высокого мужчины с нагловатым взглядом и длинными «кошачьими» усиками, Миха обошёл расквартированных по домам «ветерков», лично удостоверившись, что те не испытывают ни в чём нужды, а крестьянам не наносится никаких обид. Затем, приказав отстучать отцу телеграмму, по-хозяйски расположился в «сеньорских покоях» башни, называвшейся замком лишь из учтивости.
Быстро покончив с ужином, состоявшим из мясного супа с травами и паштетом из дичи, Миха выставил вон «председателя окружного сельсовета», толстяка в крестьянской одежде, щеголявшего аж тремя подбородками. Толстяк поминутно кланялся, желая угодить «его милости тиису и кадерамилю», жалуясь на высокие налоги, скудность урожаев и наглость «голоты». Не далее, как днём на немыслимо грязной телеге заявились двое избитых, до нитки обобранных разбойниками крестьян. Выяснив, что сами разбойники на землях округа не появлялись, Миха приказал принести карту.
Склонившись над листом пергамента, сидевший в «сеньорском» кресле «тиис и кадерамиль» задумался. Обе подвергшиеся нападению деревни лежали примерно в пятидесяти полумилях, ближе к отрогам Енотовых гор и границам эгльрами. Миха прикинул, что завтра, к концу предполдневья, на рысях, они непременно туда доберутся. И, как предупреждал отец ещё в Оско, найдут лишь следы ушедшей банды.
— Разбираешься? — спросил Навли, глядя на воспитанника. — Не зря, орлиная немочь, премудрый Илома делился с тобой своей учёностью.
Миха улыбнулся. Стараниями служившего отцу мага он и в самом деле неплохо умел читать и писать. Тогда как многоопытный Навли, прекрасно говоривший и ругавшийся на трёх языках, понимавший ещё два, в том числе и таинственно-колдовской язык живущих за горами эльфов, читал с огромным трудом, писать же не умел вовсе — разве что расписываться, когда нужно было скрепить контракт или прошение. Впрочем, если надписи на карте и были для старого воина-наставника эльфийской грамотой, саму карту он уважал и ценил. Как и людей, способных в ней разобраться.