Элиас склонился в удивлении над спящим и принялся тормошить его.
— Эй, эй, ваше преподобие! Что это вы разлеглись? И почему именно здесь? Вы что, не знаете, что на этой прохладе недолго и заболеть? И потом, в траве водятся всякие там змеи и насекомые…
Долго и изрядно пришлось Элиасу трясти преподобного Поркедду, пока тот, наконец, пробудился, не понимая, чего от него хотят; он никак не мог признать Элиаса, долго хлопал глазами, но, в конце концов, пришел в себя и встал на ноги:
— Вот тебе и на-а! Вышел-то я, понимаешь, после ужина прогуляться, но, похоже, меня немного сморило.
— Мне тоже так кажется. Если бы не я, вы бы еще, Бог знает, сколько времени пролежали здесь, а мы все, Бог знает, как бы перепугались из-за вашего отсутствия.
— Ты не думай, я выпил совсем немного, дорогой мой, это так. Я вышел, увидал луну и вот здесь присел. Знаешь, я ведь писал в свое время стихи!
— Да ну!
— Сядем здесь! Ты только взгляни, что за чудесная ночь! Да, действительно, я писал стихи и даже как-то раз их напечатал. Но поскольку стихи были о любви, знаешь, как повел себя епископ? Он прислал мне сказать, чтобы я больше так не делал, что священнику не подобает этим заниматься.
— И что же вы, ваше преподобие?
— Я и прекратил. Сынок, я знаю, что ты считаешь меня полоумным.
— Как можно, ваше преподобие!
— …полоумным; но от моего сумасбродства не страдает никто, и меньше всего я сам. Я всегда знал толк в жизни и в развлечениях, но никогда не перегибал палку. Вот я с того раза и прекратил писать стихи, но сохранил привычку иногда помечтать. Ты только взгляни, сынок, что за прелесть эта ночь! В такую ночь хорошо думается; тебе вспоминается прожитое, ты каешься в содеянном и даешь зарок на будущее. Ты ведь умен, Элиас Портолу, ты не какой-нибудь там пастух-деревенщина, ты же учился в школе, потом ты много страдал и можешь это понять.
— Это правда, — произнес Элиас с чувством.
Его преподобие, устремив взор к небу, разглядывал луну; Элиас тоже посмотрел вверх — он ощущал какое-то умиление.
— Так вот, сынок, — продолжал Поркедду. — Ты ведь все это понимаешь: мне сразу стало ясно, что ты умен; ты ведь и на луну смотришь не затем, чтобы узнать, который час, как поступают все пастухи, но с чувством возвышенным, торжественным (Элиас толком так и не понял, что же он этим хотел сказать). В тебе тоже, может быть, есть что-то от поэта, и, может быть, ты тоже смог бы слагать любовные стихи…
— Ну уж нет, ваше преподобие!
Преподобный Поркедду ненадолго сосредоточенно задумался, а затем пробормотал четверостишие на местном диалекте — Майскую песню:
Ждем тебя, о месяц май!
Ты любовь и солнце даришь,
Ты всю землю пробуждаешь,
И цветами одаряешь…
Тем временем Элиас глаз не мог оторвать от луны, и все задавался вопросом, а сумел бы он сложить стихи в честь… Магдалины? О, нет, стоило ему на мгновение забыться, как бес снова вселялся в него. Голос преподобного Поркедду поносился слегка приглушенно, но все же отчетливо в этой великой ночной тиши, с ее луной в дымке серебристых облаков, с ее безлюдьем душистых зарослей пустоши.
— Ты засмотрелся на луну, Элиас Портолу, ты хочешь заговорить стихами… Впрочем, я догадался. Ты влюблен!
— Ваше преподобие!.. — испуганно вскрикнул Элиас и склонил голову.
Ему разом открылось, что его собеседник разгадал его горестную тайну, и он покраснел от стыда и гнева. Ему захотелось наброситься на преподобного Поркедду и задушить его.
— Ты влюблен в Магдалину. Не красней и не злись, сынок! Я угадал, но ты не пугайся и не думай, что все понимают жизнь так, как ее понимает преподобный Поркедду. И потом, чего здесь стыдиться? Она женщина, а ты мужчина, и, следовательно, не чужд человеческим страстям, искушениям, как бы сказала твоя мать, тетушка Аннедда. Стыдиться надо не этого, а когда ты не можешь себя победить. Но ты себя победишь. Магдалина…
— Говорите тише! — не удержался Элиас.
— Магдалина — это для тебя святое. Смотреть на нее для тебя все равно что смотреть на праведницу. Ты ведь это понял, не так ли?