Магдалина с подругами переоделись кошками, надев одну темную юбку, стянутую на поясе, и еще одну — на шее, закутав голову в шаль; мужчины переоделись турками, обрядившись в длинные и узкие в коленях белые сорочки и завязанные женские корсеты из яркой парчи, надетые наизнанку и задом наперед.
Они вышли, когда улочка была пуста, и направились туда, где Нуоро был похож на маленький город, а не на деревню: женщины шли немного застенчиво, пытаясь изменить походку, боясь, что их узнают, и под восковыми масками терялись их детские смешки.
А мужчины шли вперед уверенным шагом, словно расчищали дорогу спутницам: время от времени Пьетро издавал дикий гортанный вопль, вытягивая шею, как петух. Тогда Элиас вспоминал радостные крики селян, скачущих к церкви Святого Франциска ясным майским утром в день праздника. Сердце его сильно билось; с самого первого мгновения он, немного выучившийся в тех местах городским ганцам, сказал себе: «Я буду танцевать с Магдалиной».
И уже не имели никакого значения ни запрет тетушки Аннедды, ни обещание, данное Магдалиной: Элиаса огнем жгло желание танцевать с ней, и он пошел бы на все, чтобы выполнить свое намерение.
Дикая и мятежная сила бушевала внутри его: но если когда-то он смог совладать с собой и возлюбить ближнего своего, то теперь зло обуяло его, и он готов был дать волю самым худшим своим порывам. Он чувствовал, что его лицо пылает под маской, от тесной и неудобной одежды жар разливался по всему телу. А день был теплый, туманный, и в его нежности уже чувствовалось дыхание близкой весны.
На улицах было полно народу; причудливые и обычные маски прогуливались взад и вперед среди шумной кучи мальчишек, выкрикивавших ругательства и непристойности. Проходили одинокие маски, одетые в яркие цвета, сопровождаемые испытующими и насмешливыми взглядами рабочих и горожан; проходили женщины, маленькие девочки, служанки в алых корсетах; группки пьяных селян толпились местами на главной улице; и печальные звуки гитары и аккордеона возносились и дрожали в теплом и туманном воздухе, делавшем их более ясными, как это бывает в осенних сумерках.
Всего этого хватало, чтобы ввергнуть в смятение душу Элиаса, привыкшего к одиночеству на пастбище. Зря он думал, что познал мир и был готов ко всему, только потому, что пересек море и видел грустную толпу тех мест: теперь достаточно было этого небольшого сардинского карнавала, этой разноцветной толпы, этого печального блуждающего плача аккордеона, игравшего кадриль, чтобы душа Элиаса затерялась в этом чуждом ему мире и вещи представились ему другими. Элиасу казалось, что все эти люди, которые прогуливались, разговаривали и смеялись, были счастливы, даже пьяны от счастья, и он тоже без зазрения совести предавался безумию своих желаний, непреодолимому стремлению к радости и удовольствию.
Теперь он и Пьетро шли, держа спутниц в середине, оберегая их от оскорблений и грубостей мальчишек. Магдалина время от времени выходила вперед и смотрела то на мужа, то на Элиаса, обязательно отвечавшего на пылающий взгляд ее глаз, коварно смотревших из-под маски.
— Вот что, давайте-ка остановимся. Бродить туда-сюда — это глупо, — сказал Элиас шедшей с ним рядом спутнице.
— Как хотите, — ответила та и передала Магдалине пожелание юноши.
Все остановились.
— Что будем делать? — спросила Магдалина.
— Танцевать. Вон там танцуют, пойдемте.
— Твой брат хочет танцевать, — сказала Магдалина Пьетро.
— Нет, — ответил тот.
— Да, — сказали женщины.
— Моя мать не хочет, чтобы мы танцевали.
— А мы станцуем сардинский танец.
И женщины втроем радостно припустились туда, где народ танцевал под аккордеон. Людской круг — селяне, мальчишки, рабочие, почти все с бледными, страшными, сосредоточенными и дерзкими лицами, — обступил несколько танцующих пар, которые наталкивались, смеясь, друг на друга.
Переодетый в женское платье краснолицый бородатый мужчина, с заломленной на затылок маской, играл с большой важностью, вперив взгляд в клавиши аккордеона. Это была полька, исполняемая с изрядным умением, но грустная и печальная, как музыка маленького органа.
Элиас со своими спутниками прорвали круг зевак и оказались среди танцующих, в то время как несколько пар, задыхаясь, остановились, уставшие, но не насытившиеся удовольствием. Никто не протестовал против новичков; более того, какой-то переодетый монахом мужчина с крашеным желтым лицом сразу же пригласил на танец одну из появившихся масок, которая не стала ломаться и тут же согласилась. Элиас оказался бок о бок с Магдалиной; он дрожал от желания танцевать, но теперь, в самый подходящий момент, он не осмеливался пригласить ее, боясь Пьетро.
— Сыграй сардинский танец, — прокричал тот игравшему на аккордеоне.
Бородач поднял глаза, на мгновение обратил взгляд на маску турка, но никак не откликнулся.
— Тихо! — прокричали пары, танцевавшие перед Пьетро.
— Ладно, тихо! — сказал тот как бы про себя, вконец подавленный.
— Станцуйте и вы, ну же! — крикнула маска, танцевавшая с «монахом», проносясь перед подругами.
— И правда, давайте же танцевать, чего мы стоим как вкопанные? — жеманно взмолилась другая маска, повернувшись к Пьетро.
Тот посмотрел ей в глаза, раскрыл объятия и сказал:
— Ладно, станцуем, а то ты умрешь от желания, но смотри, я танцевать не умею, и если отдавлю тебе ноги, то пеняй на себя.
Он обнял ее и принялся забавно скакать и крутиться с ней: к счастью, кто-то одетый в пальто из грубого сукна, перетянутое в пояснице шнуром, освободил маску, попросив Пьетро уступить ее. Пьетро отступил, остановившись, и увидел, что Элиас и Магдалина танцуют вместе.
«Да уж, они умеют танцевать! — добродушно промолвил Пьетро про себя. — Если бы тетушка Аннедда увидела бы их, головой клянусь, задала бы им взбучку!»
Элиас и Магдалина танцевали хорошо, слаженно: но они не слишком были заняты танцем, почти незаметно оказавшись в объятиях друг друга, завороженные чувством, которому нет имени. Элиас ощущал, что его сердце бьется почти в томлении, а перед Магдалиной вращалась круговерть бледных, страшных, дерзких лиц.
«Я бы хотел заговорить с ней, но что ей сказать?» — думал Элиас, отчаянно сжимая ее торс, под темной юбкой, спускавшейся от шеи. Но, объятый тоской, тщетно искал он хотя бы слово, хотя бы одно слово, чтобы сказать Магдалине. Он только чувствовал сумасшедший порыв обхватить ее и поднять, прорвать этот круг глупых зевак, убежать прочь, далеко, в одиночество, излив в одном крике всю свою боль и всю свою страсть. По рядом был Пьетро, ужасный, как сфинкс, под своей маской, смеявшейся нелепым смехом, а Элиас с некоторых пор испытывал страх перед братом.
Знал ли Пьетро? Догадывался? Неужели он был так глуп, что не мог прочитать в глазах брата дикую страсть, которая того обуревала?
«А мне-то что за дело? — размышлял Элиас, с ужасом задавая себе эти вопросы. — Да пусть себе видит и пусть убьет меня; мне только легче будет».
И он не чувствовал никакой обиды на Пьетро; он ощущал только страх и порой какое-то странное, ребяческое сочувствие брату.
«Он еще несчастнее, чем я, потому что любит свою жену, а она его нет, — думал Элиас. — Пьетро, брат мой, какую же ошибку мы совершили!»
Пока Элиас танцевал, душу его сотрясали сумасшедшие желания, а в голове снова и снова, вгоняя в краску проносились эти мысли; он ощущал страсть, жалость, страх, боль и удовольствие в одно и то же время. Звуки аккордеона, шум годны, эта фантасмагория лиц и цветов, движение, маска, соприкосновение с Магдалиной выводили его из равновесия и разжигали огнем его кровь. Было мгновение, когда он не мог совладать с собой: он склонился к ней и сказал ей что-то, чего она не поняла, но что заставило ее поднять глаза навстречу его взгляду. Он долго с отчаянием смотрел на нее; и с того мгновения в его голове была только одна всепоглощающая мысль.