– Мне в Отдел надо, наверное, – сказал он и неловко поднял руку – то ли пожать кому-то из нас, то ли помахать на прощание. – Отчи… отчитаться. Это всё… ну, ладно, потом. Я пойду?
И он отвернулся – боялся, что мы будем смеяться? Глупо. Мы сами там были. Мы знаем, что плачут не только от боли и счастья, но и когда видят что-то непостижимо прекрасное. Даже мужчины.
И если мы не плакали сейчас сами – это потому что Андрий поверил в то, что было, а мы еще не поверили.
– Потом, – согласилась я, и Андрий неверными шагами направился в сторону Канцелярии.
Мы долго шатались в окрестностях до того, как заговорили. Мне, наверное, тоже нужно было в Отдел – отчитаться. И Веславу было бы желательно, но и он, и я, сомневались, что нас примут не просто с объятиями, а хоть не заклятиями. Несмотря на наш временный союз с Канцелярией.
И еще – я подозреваю, что мы просто играли в «кто кого перетерпит», потому что вопрос был один. И лично я не знала, как на него отвечать.
Но я все же спросила первой.
– Что теперь?
Он пожал плечами. В этом жесте было гораздо меньше болезненной нервности, чем во всех предыдущих.
– Не знаю. Отметиться, конечно, стоит… но всё-таки отношения и с Канцелярией, и с алхимиками я испортил себе здорово. Едва ли мне стоит задерживаться в городе.
– Это я и без того понимаю. С нами. Что теперь с нами?
– Это? Ну, здесь как раз все ясно.
– Правда? И ты не возьмёшься опять за своё «Не может быть никогда»?
Он остановился посреди Невского так, что на его спину налетел какой-то зазевавшийся турист. Даже в карман не полез по привычке! Вместо этого он посмотрел на меня.
– Хочешь, чтобы я остался?
– Ты помнишь, что я сказала тебе тогда. Сколько бы ни оставалось времени – я знаю, что Ыгх вернула тебе тьму. И несмотря ни на что – пусть Тень…
– Взгляни на мою ауру.
Я посмотрела. Я увидела то, что должна была.
То же самое, что видела раньше. Все то же буйство красок, слабый, чуть различимый магический фон…
Только чуть меньше темных тонов.
Да. Я видела это раньше. Только до того, как он принял свою стихию.
– Она теперь всегда будет такой, – пояснил Веслав, усмехаясь. – Я лишился своей силы, мало этого – так еще дороги назад во тьму мне нет.
– Почему?
– Ты что – так и хочешь, чтобы я произнес заезженную истину насчет того, что тьма – лишь отсутствие света? – он глянул на меня с укоризной, но тут же признал: – Но в целом, это верно. Это пустота, сосущая и гнетущая, потому что это – всегда отсутствие. Да еще Книга Миров, после которой я чуть было не поверил, что вокруг только мрази, – он задумался и заговорил быстрее. – Но сегодня, после того как я увидел… - он сделал жест, будто ловил незаметную искру, улетевшую от костра и покачал головой, –- наверное, я теперь буду упорно видеть в людях хорошее.
Какой-то широкоплечий парень, проходя мимо, толкнул его в плечо, ругнулся, обдав нас ароматом пива, и пошел себе дальше жить «танчиками» и порносайтами. Я не выдержала и скептически хмыкнула.
– Постараюсь видеть, – спохватился Веслав.
Мы шли рядом, и до меня только сейчас доходило, что он сказал. Жертвенные клинки, напитанные тьмой, сохранились, значит, есть доказательство того, что стихийников Веслав не убивал. Свидетельств о нихиллах предостаточно. Любой, кто посмотрит на его ауру теперь, скажет, что к Повелителю Тени он отношения не имеет никакого, потому что всем ведь известно, что от такого дара нельзя избавиться окончательно. А то, что случилось в Небиросе – видели в этом мире мы трое, и мы можем обсудить любую версию, Веслава оправдают…
Мы шли рядом, наши руки соприкасались, и я не могла поверить в это: так долго счет шел на секунды, а теперь у нас с ним впереди дни, месяцы, и даже – совсем нереально – годы… Солнце выблеснуло из-за питерских облаков, луч скользнул по лицу Веслава, и я вдруг заметила, что он замкнут и хмур, будто не он четверть часа назад говорил о том, чтобы видеть в людях хорошее, не он создал самый гениальный эликсир, будто не наше чувство…
– Помнишь, что Йехар тебе говорил об алхимиках в первый наш вызов?
Мы прошли теперь по Дворцовой набережной и свернули к Адмиралтейству. Машины уже начинали появляться. Меня пугала горечь его тона, тяжесть, с которой он ронял каждое слово, поэтому было трудно вспомнить…