«А не молод ли ты, дяденька, мемуары писать?», – спросит иной читатель. «Ну, не моложе Лермонтова или Экзюпери», – ответствую я ему. Они ведь по молодому задору эвон сколько опусов понакропали! А мне что – нельзя? Чем моя фамилия Никишин звучит хуже, чем, например, Пушкин или Шукшин? Вы спрашиваете, почему у меня нет пиетета к гигантам? Я не карлик. Хотя, конечно, сколько ни пиши, больше классиков не напишешь. Великим писателем мы называем того, кто сочинил так много, что нам проще согласиться с тем, что он великий, чем прочитать всё написанное. Загляните в публичную библиотеку: сколько книжек! Сотни тысяч! Конечно, библиотеки – хранилища человеческой мудрости, но не в меньшей степени – и глупости. И пишут, и пишут… А все-таки не случайно слово «литература» рифмуется со словами «халтура» и «макулатура». Суть всякой писанины есть словоблудие и словомания плюс славострастие. Возьмите любую книгу и повычеркивайте всё лишнее: останутся одни афоризмы. Большинство книг скучны, поверхностны и мелочны; а посему полезно избегать обильного чтения. Хотя книги вероятно для того и существуют, чтобы мы почувствовали вкус к жизни. Приключения книжных героев создают страну возвышенного; приключения живых людей образуют страну смешного. Если к сотням тысяч книг добавить одну мою книжонку, то мир не перевернется, люди не заживут счастливо, маразм не исчезнет, вражда не кончится, чакры не просветлеют, увы, увы. Печальна судьба отчаянной обреченности жизнеутверждающего искусства. В книжках всяческая мораль была пересказана по сто раз. Но какая польза в морали там, где нет законов?
Ну, есть ли смысл в еще одной книге, пусть даже хорошей? Хорошая книга состоит примерно из того же набора слов, что и плохая, отличаясь лишь их расстановкой. Иногда слова можно переставлять как угодно. Вещи обретают в словах свое бессмертие. Бессмертие свое вещи в словах обретают. Обретают вещи бессмертие свое в словах… Не важно, какими словами и о чем именно говорит писатель, но важно, чтобы они были искренни как дети, ярки как молнии, сильны как шквальный шторм, свежи как розы, бездонны и таинственны как звездное небо. Что ж, буду стараться…
Итак, сижу сейчас, вспоминаю свои подвиги, извлекаю призраки из памяти, пыль с них отряхиваю, воспоминание за воспоминание цепляю; как клубок киноленты разматываю. Воспоминания – вот чем человек воистину обладает; всё остальное ему не принадлежит.
Как я жил? Материал богатый: тянет на телесериал. Вспоминаю и сам себе удивляюсь. Неужели это всё приключилось со мной? Как же я дошел до такого? Каким местом думал? И не спрашивайте меня, какой главный орган человеческой мысли. Кто сказал «голова»? Тот, кто это сказал, он каким местом думал?
Кстати, ежели кто-нибудь вдруг начнет в моих персонажах себя или кого другого узнавать, то это не что иное как удивительное совпадение. Ничего более, ибо большинство персонажей – образы собирательные. Но такова, как говорится, сила искусства. Не смотря на это предупреждение, предвижу, что после выхода книги некоторые типические персоны начнут возмущаться, кричать, визжать, брызгать слюной и выливать на автора ушаты помоев. Пожалуйста. Я привычный. Не боюсь. Пусть боятся те, кто боится правды. Кто ненавидит правду? Тот, кто ее хотя бы раз предал. Кто утаивает правду, подобен страусу, сунувшему голову в песок.
А правда в том, что хотя персонажи собирательные, но все описываемые события действительно имели место быть. Друзья мои! Никогда не лгите, всегда говорите правду. Вот вам надежный рецепт одиночества…
За сим заканчиваю затянувшийся пролог и приступаю к полнокровному изложению. С искренним почтением ко всем, умеющим читать, ваш не покорный и не слуга:
Викентий Никишин
Детство
Всё начинается с детства. Все корни здесь. Все причины здесь. А впоследствии только следствия. В детстве все чувства и ощущения остры как откровение и сконцентрированы в яркий теплый солнечный день, а с годами чувства и ощущения притупляются, становятся как пасмурный холодный вечер, так что начинаешь зябнуть и засыпать на ходу. Детство поет песни и поэтому оно бессмертно; зрелость забывает петь и поэтому становится старостью. В молодости все задают два вопроса – «как?» и «почему?», а в старости только один – «сколько?». Ребенок подобен дивному саду с волшебными цветами, а взрослый – унылому полю с сорняками. Дети видят мир таким, каким он должен быть, взрослые – таким, каков он есть, старики – таким, каким он быть не должен.
Мне повезло с родителями, а им – со мной: они родили меня здоровеньким и не лезли в мои мальчишеские приключения, а я не доставал их нытьем и не доставлял хлопот. Каждая мать заботится о ребенке с такой же теплотой, с какой солнце согревает землю; но почти каждый ребенок возвращает матери меньше, чем отсвечивает луна. Я был, пожалуй, исключением. Бежал к родителям по первому зову. Испытывал к ним восторженную любовь и огромное уважение. Почтительность к родителям – единственное, что может отличить ребенка от поросенка. Я обожал маму и папу. Считал их непогрешимыми. С годами я понял, что заблуждался и что непогрешимы только боги, начальники и женщины. Но в своем заблуждении не раскаиваюсь, ибо был тогда счастлив. Для ребенка мать и отец – боги, с каждым годом опускающиеся в его глазах с небес на грешную землю всё ниже и ниже… Если воспитывать в ребенке любовь и уважение к родителям и окружающим, то всё равно есть вероятность, что в юности его постигнет разочарование, а в зрелости – равнодушие; но если с детства культивировать разочарование и равнодушие, то, что его постигнет потом?
Заботливые родители должны наказывать детей в двух случаях: за наглое непослушание и за чрезмерное послушание. Лет до восьми меня никогда не наказывали. Умело не давал повода. В плохую погоду тихо сидел дома над книжками или разбирал по частям игрушки, пытаясь уразуметь – что же там внутри? А внутри ничего особенного, кроме ваты, пружинок и железок, не обнаруживалось. Я разочарованно выбрасывал сломанные игрушки через форточку, а дворовая ребятня их подымала.
В хорошую погоду любил ходить с приятелями на тихоокеанский берег; ловил рыбу, крабов и креветок. Лазил по чердакам, крышам и подвалам, как все нормальные пацаны. Однажды я звезданулся-таки с крыши сарая, но весьма удачно: не головой об асфальт, как могло бы случиться, а всего лишь пропорол ногу гвоздем, торчавшим из доски на земле. Гвоздь был здоровенный; он как по маслу вошел снизу в подошву, пробил стопу насквозь и гордо вышел сверху, пригвоздив меня, как жука в гербарии.
Детство мое было радостным и радужным, как в сказке. Небо, солнце, простор, морской воздух, друзья, свобода. Что еще нужно мальчишке, чтобы чувствовать себя счастливым? Летом вокруг благоухали фиалки; на клумбах алели тюльпаны, между которыми порхали ажурные бабочки. Среди бабочек особенно красивы были махаоны – огромные, разноцветные, величественные. Зимой бабочек, конечно, не было, зато летали волшебные узорчатые снежинки, искрился снег; и на санках я летел с горы вниз, замирая от восторга. Если есть на свете где-то рай, то это детство. Детство – утренняя улыбка радости навстречу жизни. Беспечный смех не сходил с моих губ. На детских фотках у меня всегда рот до ушей. Я любил жизнь, обожал людей, летал во сне и грезил наяву.
Улыбнитесь жизни, и – она ухмыльнется вам. Обожание человечества закончилось у меня ровно в 7 лет. Я пригласил на День рождения всех друзей и был бесконечно счастлив их приходу. Мы уже начали веселье, как раздался еще один звонок в дверь. Я открыл. Никого. Я стал озираться и увидел на двери рисунок, приколотый кнопками. Взглянул и обомлел. Цветными карандашами был нарисован я. Хотя физиономия была изображена в виде зверской рожи, а ручки и ножки в виде палочек, но сомнений не было, что это именно я: короткая стрижка, серо-зеленые глаза, маленькие уши, толстые губы, рот до ушей. Под рисунком большими буквами было выведено «КЕША ДУРАК», чтоб не оставалось сомнений. Кто это сделал, было не ясно. Но своей цели этот кто-то достиг. В тот день я уже не смог улыбаться. Комок обиды застрял в горле. Если бы я был девчонкой, то заплакал бы. Я скомкал рисунок, выбросил в мусорное ведро и никому ничего не сказал. У меня даже не было в голове подходящих слов, чтобы как-то назвать это. Впоследствии я узнал, как это называется: человеческая подлость. Впрочем, прилагательное излишне, ведь подлыми бывают только люди.