Произнеся эти слова, я упал в обморок и очнулся лишь в своей келье на койке. Подле меня сидел брат Кирилл. Он ухаживал за мною и утешал, как умел. Однако ужасный образ незнакомца все еще стоял, как живой, перед моими глазами. Я рассказал обо всем брату Кириллу. Чем больше старался он убедить меня, что это галлюцинация моего воображения, разгоряченного страстными речами, тем глубже чувствовал я раскаяние и стыд за свое поведение на церковной кафедре. Слушатели, как я узнал впоследствии, решили, что со мной случился припадок помешательства. К такому предположению подало повод мое последнее восклицание. Я был нравственно уничтожен. Запершись в своей келье, я подвергнул себя строжайшей епитимии и подкреплял себя пламенной молитвой к борьбе с дьяволом, который даже в святом месте осмелился предстать передо мной, приняв образ благочестивого живописца из монастыря Святой Липы. Никто, впрочем, не видел человека в фиолетовом плаще, и настоятель распространял повсюду, что причиной моей бессвязной речи был припадок горячки, которая проявилась у меня ужасным и неожиданным образом во время проповеди. Действительно, я долго болел и был еще слаб, когда, наконец, после многих недель уединения, вошел в обычную колею монастырской жизни. Несмотря на свою слабость, я попытался снова проповедывать, но, терзаемый сомнениями, преследуемый ужасным мертвенно-бледным призраком, я должен был употреблять величайшее усилие, чтобы говорить связно, и, конечно, не мог, как бывало, вдохновляться огнем собственного красноречия. От этого проповеди мои стали сбивчивыми, несвязными. Слушатели искренне сожалели о моем безвозвратно пропавшем таланте, но число их заметно уменьшалось с каждым днем. Кафедру снова занял старый монах, который проповедывал раньше и говорил теперь несравненно лучше меня.
Спустя несколько времени монастырь наш посетил юный граф с гувернером, в сопровождении которого граф путешествовал. Он пожелал осмотреть многочисленные достопримечательности нашей обители. Я отворил двери музея, и мы вошли туда. В это время отозвали приора, который показывал перед тем вместе со мною посетителям монастырскую церковь и хоры, и я остался с гостями один. Показывая достопримечательности и святыни, я сообщал сохранившиеся о них предания. Вдруг граф обратил внимание на украшенный изящной древнегерманской резьбой шкаф, в котором был заперт ящичек с эликсиром сатаны. Я довольно неохотно отвечал на расспросы о том, что хранится в этом шкафу, но граф и его гувернер не отставали от меня до тех пор, пока я не рассказал им предание о св. Антонии и коварстве сатаны и не сообщил о бутылке, хранящейся у нас как реликвия. Одним словом — рассказал все, что передавал мне брат Кирилл, и даже повторил его предостережения об опасности открывать ящичек и осматривать бутылку. Несмотря на то что граф исповедовал нашу религию, он, казалось, так же мало верил в правдоподобность этого святого предания, как и его гувернер. По крайней мере оба они искренне потешались над комичным чертом, который носил предательские бутылки в своем рваном плаще, и делали по этому поводу остроумные замечания. Наконец гувернер успокоился и сказал мне совершенно серьезно:
— Не прогневайтесь на нас, легкомысленных мирян, ваше преподобие! Будьте уверены, что мы оба, я и граф, глубоко чтим святых как искренне веровавших людей, которые, не задумываясь, жертвовали всеми радостями жизни и даже самою жизнью ради спасения своей души и ради спасения своих ближних. Что же касается истории, которую вы только что изволили нам рассказать, то я предполагаю, что это лишь замысловатая притча, составленная святым в назидание людям и впоследствии, по недоразумению, внесенная в его житие, как истинное происшествие.
С этими словами гувернер быстро открыл крышку и вынул из ящичка черную бутылку странной формы. Действительно, как и говорил брат Кирилл, послышался запах. Однако запах этот был приятен и скорее подействовал на меня благотворно, а не одуряюще.
— Я готов биться об заклад, — воскликнул граф, — что эликсир сатаны — не что иное, как великолепное сиракузское вино!
— Вы правы, — подтвердил гувернер. — Знаете, ваше преподобие, если эта бутылка действительно перешла к вам по наследству от св. Антония, то судьба ваша значительно счастливее судьбы неаполитанского короля. Дурная привычка римлян не закупоривать бутылок, а сохранять вино под слоем масла лишила бедного короля удовольствия полакомиться древнеримским вином. Хотя ваше вино и моложе древнеримского, но во всяком случае оно старейшее из существующих вин, а потому вы поступили бы хорошо, обратив эту реликвию в свою пользу и смело вьщедив ее.