Круз издал короткий резкий смешок.
– Этого достаточно. – Хэнди захлопнул справочник. – Его здесь нет.
– Попробуй справочник характерных актеров, – предложил Круз.
И Хэнди нашел его, под буквой «Р». Эмери Ромито. Лицо из далекого прошлого, мужчина все еще достойной наружности. Но даже на этом плохо воспроизведенном фото совершенно ясно читалось, что этот человек уже потерял все свои шансы на то, чтобы выбраться наверх.
Хэнди показал фото Крузу.
– Ты думаешь, это хорошая идея?
Хэнди уставился на него.
– Во всяком случае, в сто чертовых раз лучше, чем твоя, Артур.
Круз прикусил нижнюю губу:
– Окей. Разыщи его. Но смотри, чтобы он выглядел, как рыцарь на белом коне. Я хочу, чтобы она была очень, очень счастлива.
– Рыцари на белых конях в наши дни шляются с голыми жопами по пригородам и дрочат на женское белье. А тебя устроит «просто счастлива»?
5
Котильоны могли происходить в главной гостиной отеля «Стратфорд Бич». Вероятно, именно там. В те дни, когда Ричард Дикс вел под руку Леатрис Джой, в дни, когда Занук был вынужден опубликовать три своих отвергнутых сценария как «книгу», которую он рассылал по всем студиям в надежде создать задел на будущее, в те дни, когда Вирджиния Раппе устраивала небанальные сексуальные игры с толстым пареньком по имени Арбакл. В те дни отель «Стратфорд Бич», расположившийся на побережье Санта Моники, был чудом для всех.
В архитектурном плане отель был идеей Фрэнка Ллойда Райта, которая заключалась в том, что Солнечный Штат выглядел так, «словно кто-то пнул Соединенные Штаты в их восточное побережье, и все, что посыпалось, перекатилось в Калифорнию». Массивный, огромный, погрузившийся в землю по самые бедра, с украшениями в стиле рококо на каждом изгибе, на всех портиках и башенках, «Стратфорд Бич» прожил полвека, орошаемый брызгами соленой воды, сотрясаемый пьяными оргиями, с бесконечными сменами белья в номерах под руководством тупых менеджеров, с тем, чтобы наконец стать захолустьем наизахолустнейшего пригорода.
В главной гостиной отеля, стоя на верхней ступеньке широкой винтовой лестницы из оникса, сбегавшей в помещение, где пыль на древних коврах поднималась на каждой ступеньке, смешиваясь с разбитыми воспоминаниями прошедших дней, кишащих пылинками желаний и безошибочно узнаваемого запаха мертвых снов, Фред Хэнди понял, что погубило Ф. Скотта Фицджеральда. Эта комната, как и тысячи ей подобных, удерживали в своих ухоженных интерьерах убийственную магию воспоминаний, движение эпох, не отпускавших своих призраков. Им не хватало совести для того, чтобы исчезнуть без следа и дать возникнуть новым временам. Забальзамированное «навсегда», которое так и не стало настоящим, оно пряталось в пыли, покрывавшей пластиковые растения, пропитывало все замшелым запахом покрытой бархатом мебели, сверкало на паркете, где когда-то чарльстон был новинкой сезона.
Ужасающий конец для ищущих убежища в ностальгии.
И Фицджеральд, прикованный к этой сцене, пел на ней торжествующую песнь, которая была мертвой, еще не успев родится.
И так же точно приковывались к ней все те, кто решил жить даже после того, как их время кануло в небытие.
Слова «тусклость» и «плесень» снова и снова всплывали в сознании Хэнди, накладываясь, как субтитры на немую сцену с кричавшей Валери Лоун. Он потряс головой – и вовремя. Эмери Ромито спустился по лестнице со второго этажа и теперь стоял за спиной Хэнди, обводя взглядом огромную гостиную. Как раз в тот момент, когда Хэнди потряс головой, возвращаясь в день сегодняшний.
– Элегантно, не так ли? – сказал Эмери Ромито.
Культурный, тренированный голос, глубокий и теплый, но Хэнди поразило не это. Его поразило настоящее время.
Эмери не сказал: было элегантно. Просто и прямо: элегантно, не так ли?
«О Господи», – подумал Хэнди.
Боясь обернуться, Фред Хэнди почувствовал, как прошлое засасывает его. Эта гостиная, эта чудовищная гостиная была порталом в прошлое. Минувшее, не желавшее исчезать, присутствовало здесь, образовывая мембрану, отделявшую их от здесь-и-сейчас, словно безглазые призраки, которых влекла их теплота и их телесность. И они хотели… Чего? Они горячо жаждали его нынешнего времени, чтобы снова и снова слушать мелодии из «Нагасаки», «Влюбленного бродяги» и «Прошу тебя», чтобы снова отплясывать и поправлять свои банданы. Фред Хэнди, человек сегодняшнего дня, был атакован призраками прошлого. И теперь он боялся обернуться и увидеть одного из этих призраков, стоявшего за его спиной.
– Мистер Хэнди? Ведь вы тот человек, который звонил мне, верно?
Фред повернулся и посмотрел на Эмери Ромито.
– Здравствуйте, – сказал Хэнди сквозь мглу десятилетий.
Хэнди
Джефферсон однажды заявил, что народ имеет такое правительство, которого он заслуживает, и потому я не желаю слышать весь этот скулеж моих земляков-калифорнийцев насчет Рейгана и его губернаторских безумств. Вместо этого я предложил бы выводить правительство искусственным оплодотворением. Именно это я говорил во время наших споров с Джули, ярой республиканкой, в те моменты, когда мы не занимались любовью, потому что, на мой взгляд, они получили именно то, чего добивались. Конечный продукт сотен лет паранойи и тотального безумия. Эта философия – за вычетом фрейдистских ассоциаций – проникла во многие области моих суждений. Женщины, которых топчут ногами говнюки, как правило склонны к патологическому мазохизму; мужчины, которых живьем пожирают хищные дамочки, не более чем флагелланты. И когда видишь кого-то, кто был раздавлен жизнью, можно поспорить, что он к этому сам добровольно приложился.
Этот был раздавлен тотально. Человек, до мозга костей знакомый с силами, которые сокрушают и калечат, человек, оглушенный кувалдой. И я не мог представить никого другого, кто бы так усердно работал на эти силы саморазрушения. Никогда.
Но ни один человек не смог бы сделать с собой такое без помощи фурий. И потому мое отношение к нему было амбивалентным. Я ощущал и жалость, и цинизм как по отношению к Эмери Ромито, так и к его дурацкой элегантности.
Возраст въелся, как сажа, в морщины некогда знаменитого лица. Возраст, который означал просто старение – без тоски или радости. Этот человек проживал свои дни и ночи с единственной мыслью: «Дайте мне забыть все, что было раньше».
– Может, присядем на террасе? – предложил Ромито. – Сегодня прекрасный бриз со стороны океана.
Я улыбнулся в знак согласия, и он театральным жестом указал на террасу. Когда он шагал впереди меня по ониксовым ступеням, приглашая в гостиную, на меня накатила тошнота, дыхание Чейн-Стокса – когда я шагал по вытертому ковру к креслам, которые словно манили меня погрузиться в их комфорт, погрузиться и уже никогда не подняться снова. И даже если бы я поднялся, то с кресла встал бы сморщенный, высохший старичок. (Но старичок с памятью мальчишки, выросшего на кино. Я видел Марго такой, какой увидел ее Капра в 1937 году, ужасно постаревшей, ссохшейся в течение секунд так, словно ее выдернули из Шангри-Ла. И я задрожал. Я был взрослым, и меня колотила дрожь.) Это было похоже на прогулку по морскому дну в уютной тени с приглушенными неопределимыми звуками, блики ложились из рамок окна на крыше, в них играли пылинки, взлетавшие и падавшие в пространство между диваном и креслами.
Ромито бесшумно распахнул двери, так, как он делал тысячи раз в тысячах фильмов. И тут же отступил в сторону, сделав глубокий вдох. В это мгновение я осознал, что он – для своего возраста – был в исключительно хорошей форме: с широкими плечами и узкой талией, подтянутый и элегантный. Но почему же я думал о нем, как о черепахе, об ископаемом, о покрытом сединой и изношенном реликте? Да, его, безусловно, окружала атмосфера фатальности, преодоления всего этого дерьма с высоко поднятым подбородком – классическая поза всех голливудских приживальщиков. Атрофированная поза дешевого мифа под названием «Шоу должно продолжаться» – мифа, который свят для каждого в киноиндустрии, смысл которого в том, чтобы быть занятым в пятидесятиминутном клишированном ситкоме – минимального качества – и поймать на пленку то, что может вызвать интерес плебеев, утонувших в помойке Великого Американского Среднего Запада, и чтобы эти плебеи могли на часок расслабиться и перевести дух от зловония удобрений и осточертевшего впаривания чего угодно, что безусловно продвигает вперед Западную Цивилизацию. Миф, который проник во все поры современной мысли, превращая нас в «культуру шоу-бизнеса» – миф, который породил таких типов, как Эмери Ромито. Как коты в опустевших павильонах студии «Зив», подъедающие остатки киномусора, но не желающие покидать эту кормушку.