Баньши, только я села на нее, поскакала бодрой рысью. Я чувствовала ее волнение и нетерпение, и пустила ее галопом, стоило лишь дому скрыться у меня за спиной. Ветер бил мне в лицо, волосы немилосердно выбивались из прически, но я улыбалась и совершенно точно бы закричала, не будь во мне так велик страх, что меня может кто-то услышать. Я бодро проскакала мимо крестьянских лачуг, жавшихся друг к другу, словно ища поддержки, минула местную церковь, как всегда белоснежную в утренних лучах весеннего солнца, и завернула на маленькую, узкую тропку, вившуюся, словно локоны деревенской красавицы, и уходящую глубоко в лесную чащу. Мне пришлось умерить пыл Баньши, иначе бы я оцарапала себе лицо ветвями. Ракитник уже начинал цвести, на деревьях набухали нежно-зеленые почки, и я с жадностью вдохнула воздух пробуждающейся после долгой спячки природы. Я привязала Баньши к дереву и позволила ей в свое удовольствие щипать свежую траву, а сама расстелила на молодом зеленом ковре свою старую шаль и уселась под юной сосной с «Кентерберийскими рассказами».
Я не знала, сколько времени точно прошло, когда мое уединение прервали самым грубым образом. Должно быть, где-то в отдалении хрустнула ветка, потому что Баньши тотчас же прервала свое занятие и встрепенулась, тревожно всматриваясь вглубь чащи. Увлеченная «Рассказом Повара», я не сразу заметила волнение своей лошади, а когда наконец заметила, из-за деревьев показалась высокая фигура, а затем послышался голос, ясно мне напомнивший события вчерашнего вечера:
— Вы точно Эмилия, право-слово.
Я встрепенулась и захлопнула книгу, прижав ее к сердцу. Я не сразу поняла, о какой Эмилии мистер Дрейк (а это был именно он) ведет речь, но потом сообразила, что он, должно быть вчера заметил брошенный мною на оттоманке сборник «Кентерберийских рассказов».
— Да, только Эмилия «меж распускавшихся дерев бродила», а я неподвижно сижу с книгой, — сказала я, вставая. — И голос ее уж точно лучше моего, раз рассказчик сравнивает его с ангельским пением.
Мистер Дрейк засмеялся. Я не могла точно сказать, почему, но мне захотелось засмеяться вместе с ним — таким заразительным мне показалось его веселье.
— Простите, что прервал ваше уединение, но разве не опасно юной леди бродить в таких местах в одиночку?
Я посмотрела на него с нервной улыбкой.
— Что опасного может быть в уютной лесной чаще?
— Уютной? — он снова засмеялся. — Вы называете это темное место с отовсюду торчащими голыми острыми ветвями деревьев уютным?
— Зато здесь тихо и очень скоро эти голые острые ветви покроются буйной зеленью.
Он замолчал на несколько мгновений, внимательно меня разглядывая. Этот взгляд мог бы показаться мне преисполненным бесстыдства и нахальства, но мистер Дрейк вовремя его прекратил, сказав:
— Вы же знаете, что местные крестьяне частенько промышляют браконьерством. И что если вместо вольной птички они подстрелят юную замечтавшуюся девицу?
— Думаю, крестьяне промышляют браконьерством исключительно с наступлением темноты, иначе они бы давно наткнулись на вас.
Улыбка не слезала с его лица. Казалось, что бы я ни говорила, его это безмерно веселило. Сейчас он казался мне очень несерьезным для человека его возраста и положения. Я по-другому представляла себе людей, вынужденных по долгу службы месяцами жить в море. Так или иначе, но этот разговор с каждой прошедшей минутой становился всё более неудобным. Я знала мистера Дрейка только сутки, едва связала с ним пару слов, и вот теперь стою напротив него одна в лесной чаще, под его пристальным взглядом, словно изучающим меня с ног до головы. И что с того, что родители имеют относительно него матримониальные планы, если сам он об этом даже не подозревает? Я вздохнула.
— Мне, пожалуй, пора, — сказала я. Как джентльмен, он должен был прервать встречу, становящуюся все более двусмысленной, но я явно не обнаруживала в нем стремления прекращать наш странный разговор.