— Сволочь, — только и сказал он, покачав головой, — сволочь.
Лучше бы уж негр злобно ругался по-прежнему: теперь же в глазах Ахма-Бдеу читалась какая-то отчаянная решимость. «Зря я ему стал говорить про трибунал. Теперь он знает, что его ждет. Теперь он на все способен…»
— Смирно! — послышалась команда.
Все встали навытяжку, даже Ахма-Бдеу и тот изобразил нечто вроде стойки «смирно».
«Офицер, этого только не хватало! — подумал Стефанетти, обернувшись. — Да еще полковник…»
Полковник приближался медленно, с улыбкой на устах, но взгляд его не предвещал ничего хорошего.
— Итак, что здесь происходит? А это что такое? Голый? Унтер-офицер, потрудитесь объяснить.
— Господин полковник… Я… Этот солдат сбежал с гауптвахты, — забормотал Стефанетти.
— Но почему голый? — не отставал полковник.
— Он… он взбесился, господин полковник.
— Да? Сейчас посмотрим.
И он как-то странно взглянул на унтер-офицера. Потом повернулся к Ахма-Бдеу:
— Друг мой, надо вернуться к себе в казарму и одеться. Идите… идите.
И тут в наступившей тишине медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, сенегалец произнес:
— Плевать я на тебя, полковник, и на твой офицер.
«Бедняга, — подумал полковник, — да еще при свидетелях…» И он обратился к Стефанетти.
— Даю вам час, чтобы все это прекратить, — сказал он тихо, но взгляд его метал молнии.
И он так же медленно удалился.
Некоторое время солдаты еще стояли навытяжку. Потом бывшие тут сенегальцы бросились к Ахма-Бдеу, что-то тараторя на своем языке. Но он велел им замолчать.
Унтер-офицер позеленел, сжал зубы и начал отдавать распоряжения. Отправил солдат обедать, оставив лишь несколько человек.
— Уматывайте! Нечего вам тут делать! Давайте, давайте!
И он принялся расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину. Время словно замерло. Ахма-Бдеу по-прежнему дрожал.
Вдруг унтер-офицер остановился и, видимо что-то придумав, поспешно ушел. И вновь время сдвинулось с мертвой точки. Дважды подала голос труба, вызывая сначала капрала из третьего взвода, потом сержанта из седьмого. Ахма-Бдеу всякий раз настораживался.
И тут в дверях показалась Кармен.
Да, та самая: из борделя с улицы Анатоля Франса, любимица сенегальцев, по кличке Неряха.
— Ба, красавец, ну ты даешь! Голый! Как в ту субботу, помнишь?
Она потихоньку подходила все ближе и ближе.
— Бросил бы ты свое ружье, долговязый. Поразвлекся бы со мной немного. Что, неужели с Кармен не хочешь поразвлечься?
Она говорила без умолку. Предлагала разные гнусности, так что в нем взыграло желание. Солдаты отвернулись, им было не по себе, и они чувствовали себя униженными. Ахма-Бдеу закрыл глаза и еще крепче вцепился двумя руками в карабин.
— Мотай давай, — хрипло сказал он, — шлюха, грязный шлюха! Мотай!
И он пригрозил ей ружьем.
— Ишь ты разошелся, дерьмо! — закричала Кармен.
И, плюнув в сенегальца, пошла вон.
Ахма-Бдеу присел на землю, застонал, и с его губ слетели какие-то слова на непонятном языке. По щекам текли слезы, он стучал зубами и дрожал всем телом.
Потоптавшись немного, солдаты в смущении разошлись, не дождавшись приказа. Он остался один. Вечерело.
Из горестного оцепенения вывел сенегальца лишь стук копыт, донесшийся с опустелого двора. Ахма-Бдеу прислушался.
— Бабочка, — прошептал он. — Бабочка.
Это была одна из его лошадей, любимая.
Стук копыт приближался. Потом он услышал ржание — сомневаться не приходилось: это действительно была Бабочка. Значит, и она сбежала, и она теперь одна, там, во дворе?
И негр тихо позвал ее, произнеся известные только им двоим слова; лошадь медленно приближалась; неуклюже ступая, она вошла в коридор, наклонила шею и теплыми ноздрями прикоснулась к холодной от слез щеке.
Ахма-Бдеу выпустил из рук карабин и вскочил на спину лошади. Если бы кто-нибудь взглянул из окна казармы, то увидел бы, как в вечерних сумерках они пронеслись галопом через двор: лошадь и нагой всадник.
Лошадь он вернул в конюшню, привязал, успокоил. Люди унтер-офицера прятались за перегородкой, они там устроили засаду. Впрочем, Ахма-Бдеу догадался. Но нельзя же бросать лошадь в казарме: она может зацепиться за повод, упасть, пораниться.
На следующее утро унтер-офицер Стефанетти с гордым видом стоял в церкви — как-никак первое причастие дочери. Кругом были свечи, цветы, играл орган. Он надел свой парадный мундир, но на душе было неспокойно: «Этот придурок все расскажет. Расскажет, что я велел посадить его на гауптвахту голым. Да, что и говорить, попал в переплет. Влип…»