Но встать страшно. Такой она чувствует себя хрупкой. Упадет, разобьется, как чайная чашка. Руки неподвижно вытянуты на красном одеяле, не надо даже пальцами шевелить. Колени плотно сдвинуты. Мама сказала: лежи тихо. И еще мама сказала, что Люка взрослая. Взрослая… Значит, кончено детство. Что ж, и слава богу. Не жалко. Это все выдумки про «золотое детство».
Там, в России, дом был большой и старый. За окнами лежал белый сверкающий снег, от него даже вечером было светло в комнатах. Люка садилась в зале на холодный скользкий пол. Подвески на люстре тихо звенели; темные пустые зеркала поблескивали, а за окном в морозном небе гуляла луна со звездами, как курица с цыплятами. Люке было страшно. Она крепче прижималась к черной холодной ноге рояля. А вдруг и рояль враг и сейчас хлопнет крышкой, откроет рот и оскалит на нее все свои большие зубы. Дверь в столовую отворена. Над столом висит лампа, добрая, уютная. Висит себе и спокойно пьет керосин. Теплый желтый круг ложится на скатерть. За столом мама читает книгу. Так просто встать, побежать туда. Но Люка сидит в темноте, дрожа от страха, и не откликается, даже когда ее зовут.
Люка никому не доверяла. Большие, они хитрые, от них не жди добра. Да и вещи тоже почти все хитрые и злые. Потом стало легче. Когда она поняла, что ни кофейник, ни часы не могут, даже если очень захотят, сделать ей зла.
А мама говорила: «Люка сорванец, храбрая, веселая. Ей бы мальчиком родиться…»
Люка осторожно вздыхает, осторожно поворачивается на бок.
«Как хорошо быть взрослой… Как хорошо быть влюбленной… Арсений…»
2
Вера прихорашивается перед зеркалом:
— Люка, посмотри. Не торчит ли чехол?
Из-под Вериного кружевного платья сзади выглядывает смешной розовый хвостик. Люка прекрасно видит его, но скажи только Вере, начнет подшивать, переодеваться. Через час тогда не выбраться из дому.
— Нет, не торчит.
Люка старательно завязывает большой бант. Волосы короткие, бант плохо держится. Она осторожно поворачивается, чтобы бант не упал.
— Ты чего держишь голову, как цирковая лошадь. Кажется, опять моей пудрой напудрилась?
— Нет, что ты. Честное слово…
Люка быстро вытирает щеки и нос. Но Вере уже не до нее. Вера надевает шляпу.
— Какая ты хорошенькая, — льстит Люка.
Вера довольна.
— Ну, идем. Мама, ты готова?
Екатерина Львовна входит в новом сиреневом платье. Люка бьет в ладоши:
— Ах, как красиво.
Екатерина Львовна робко улыбается:
— Хорошо, Верочка?
Вера холодно осматривает мать:
— Да, хотя… я говорила, что лучше бы лиловое. Слишком молодо.
Екатерина Львовна смущается:
— Я покупала материю вечером. Она при свете почти лиловая.
— И коротко опять.
— Ты находишь, Верочка? Можно выпустить. Рубец широкий.
Люка краснеет от обиды за мать:
— Неправда, мама, неправда. Не верь. Просто она завидует.
Екатерина Львовна тоже краснеет:
— Люка, перестань, глупости.
Вера пожимает плечами:
— Что же, идем мы или нет?..
Они садятся в парке за столик. Музыка гремит. Женщины в белых и розовых платьях издали похожи на кусты цветов, над ними, как бабочки, мелькают маленькие пестрые зонтики.
Люка осторожно и высоко держит голову, чтобы бант не упал. И от этого, она чувствует, у нее очень серьезный вид. Так и надо. Ведь она теперь взрослая. Вера, щурясь, осматривает гуляющих.
— Как жарко, — говорит она раздраженно.
Люка оглядывается:
— Арсений Николаевич.
От быстрого поворота головы бант танцует на ее волосах.
Вера с деланым равнодушием размешивает сахар в чашке.
— Не оборачивайся. Сколько раз говорили тебе.
Арсений Николаевич пробирается к ним. Его черные гладкие волосы блестят как лакированные. Длинные ноги в белых туфлях ступают широко и уверенно.
Люкино сердце громко бьется, и от каждого его удара подпрыгивает бант на голове.
Арсений Николаевич садится за их столик. Он спокойно улыбается:
— Ну вот, через три дня я уезжаю.
— Уже?.. — Люка роняет ложку. Кусок вишневого мороженого падает на белое платье.
Вера подносит чашку к губам. Пальцы ее немного дрожат. Сейчас глотнет кофе и поперхнется. Но она ставит чашку обратно на блюдечко и смотрит на Арсения из-под полей розовой шляпы и длинных подкрашенных ресниц.