«И только — увы! — наши возы и повозки никогда не останавливались возле крестьянских хат.
«Хаты эти были заперты для нас — увы!
«Их запирали от нас разница в религии, в языке и ошибки наших предков — увы! увы!
«И это была скала, о которую разбился вышедший в открытое, грозное море наш корабль — увы!
«Скала, возле которой ветер порвал наш прекрасный парус — увы!
«Скала, откуда после короткого солнечного дня пала на нас ночь — темная, глухая, холодная, неизбывная — увы!
«Запертая перед нами мужицкая хата была этой скалой — увы! увы! увы!»
Та же мысль и та же горечь в коротеньком аллегорическом рассказе «Эхо».
Дед-белорусс, на морщинистом лице, которого время отгравировало страдания и муки трех мужицких поколений, сменивших друг друга на его памяти, представляется писательнице сфинксом, хранящим загадку многовекового прошлого, тяготеющего над настоящим и не забытого народной памятью.
И другой образ в том же рассказе.
Писательница сбегает вниз, до середины высокого берега Немана, и из-под серебристого тополя, как благостное заклятие, бросает звонкому лесному эху слово: «Любовь!» Но эхо упрямо искажает это слово, и вот, как упрек, несется из глубины далекого темного леса отраженный голубым Неманом отзвук. «А прошлое… прошлое?!» — «Что это? Каприз воображения или отголосок моих собственных мыслей?» — спрашивает себя писательница.
И она еще раз бросает в пространство все то же, кажущееся ей чародейским, всемогущее слово. Но лесное серебряное эхо трижды отвечает ей напоминанием о прошлом.
«— О скорбное эхо!»
Этими словами заканчивает Ожешко рассказ о народном отчуждении, давно заслуженном господствующими классами и так трагически проявившемся, когда они опрометчиво кинулись решать эгоистически понятую ими, — да, эгоистически, несмотря на весь жертвенный пафос многих участников, — великую национальную задачу.
В 1846 году польский романтик граф Зыгмунт Красинский в «Псалме любви», полном ненависти к демократам, говорил:
«Народ один мертв… без шляхты нет народа».
И несколько позднее он же в ответе другому романтику Юлию Словацкому восклицал:
«Верь польской шляхте и могуществу господа!»
В 1864 году, как фатум, явилось возмездие.
VII
Национальное унижение Польши заставляло многих польских писателей обращаться к ее истории и там искать подтверждения исторического и морального права Польши на независимое и достойное национальное существование в настоящем.
Редкий польский писатель девятнадцатого века не обращался к темам из исторического прошлого своей родины.
И это привело к необычайному и очень своеобразному развитию исторического жанра в польской литературе; он стал здесь, как едва ли в какой-нибудь другой стране, поразительно актуальным, — актуальным в свете действительно крупных, острых, животрепещущих задач польской современности.
Но при этом в исторических произведениях польской литературы часто восхвалялись реакционные стороны прошлого, и, например, государственная гибель Польши часто изображалась как следствие грубого внешнего насилия, без указания на внутренние причины, вызвавшие политическую смерть страны.
Правда, такой крупный поэт, как упомянутый выше романтик Зыгмунт Красинский, идеализируя в своих поэтических мечтаниях польскую шляхту, временами в реальной действительности видел ее тунеядство и развращенность, ее классовый эгоизм и с ужасом говорил иногда о кровавом крепостническом гнете и других тяжелых сторонах жизни старой Польши. «Поэзия когда-нибудь покроет все это позолотой», предсказывал он.
И действительно, многие польские писатели занялись позолотой исторического прошлого своей страны.
Элиза Ожешко не принадлежала к их числу. Она не писала произведений на темы из польской истории и не занималась некритическим возвеличением польского прошлого — особенность, весьма характерная для ее общественно-литературных позиций.
Но и она отдала дань увлечению историческим жанром.
Так, «Миртала» Элизы Ожешко — это повесть о древней Иудее вскоре после ее покорения римлянами. Писательница показала еще свежие раны растоптанной, порабощенной страны и в национальной драме Иудеи дала, вольно и невольно, ряд аналогий тому, что пережила Польша после трех разделов и трех последовательных разгромов, повторявшихся чуть ли не каждое поколение (1794, 1830, 1864).