— Она прекрасна, — тихонько сказал Зубов, — образец чистой, возвышенной красоты.
— Нам, Платоша, не надо чистой, возвышенной красоты, нам нужна земная, твёрдая плоть, чтобы могла продолжение династии сделать...
— Но чудесная кожа, божественный цвет лица обещают крепость здоровья, а глаза, немного печальные, сулят и нежность, и кротость, и верность...
— Вот-вот, нам и надо покорности... Художник, конечно, худой, да передал её черты вроде и хорошо. За такие деньги мог бы и получше нарисовать, — недовольно поджала старческие, уже сморщенные губы Екатерина.
И она прищурилась, глядя на портрет. Кого-то очень знакомого напоминал он ей. Она силилась представить на месте этой девочки уже взрослую девушку, и словно молнией сверкнула в голове мысль: ведь девочка — вылитая Вильгельмина!
И, не обращая больше никакого внимания на Платона, мягко трогавшего губами то её открытое, ещё свежее и белое плечо, то её испещрённую старческими пятнами руку, Екатерина вся погрузилась в воспоминания...
Пожалуй, тот год был для Екатерины самым сложным. И не столько из-за сношений империи с другими странами, сколько из-за приближающегося совершеннолетия великого князя Павла, единственного её сына и наследника.
Да, она взошла на престол силой гвардейских штыков, да, она села на российский трон, лишив и мужа — слава богу, постарался Алексей Орлов, устранил Петра Третьего — и сына короны.
Но Пётр из могилы уже не мог ей грозить ничем, а вот сынок может потребовать возвращения престола. Есть у него опора в воспитателе, графе Никите Ивановиче Панине, постоянно противодействующем Орловым, которых ласкала и задаривала Екатерина.
Близилось совершеннолетие сына, и хоть всё время отстраняла Екатерина его от государственных дел, потому как давно поняла, что его мысли во всём противны её начинаниям, а всё косилась глазом в сторону сынка.
Кто знает, что может Панин, собиравший под своё крыло всех недовольных?
Лаской и благожелательностью за последний год Екатерина сильно приблизила к себе Павла, выказывала ему дружбу, даже послала в Берлин, чтобы выбрал себе будущую невесту. Но она не ожидала, что от почестей, которых удостоился её наследник, так окрепнет в душе Павла недовольство ею, своей матерью.
Однако ласковыми словами, уверениями в милости и дружбе Екатерина добилась, что Павел стал чтить мать ещё более, и когда она предложила на год отсрочить празднование его совершеннолетия, чтобы совместить со свадьбой, он, ничего не подозревая, с радостью согласился.
Панин понял её уловку, да нельзя было открыто сказать об этом наследнику: слишком уж хорошие отношения установились между ним и матерью, и отравлять его жизнь казалось Никите Ивановичу делом некрасивым и неблагородным.
Момент для перемены власти в России был упущен, и Екатерина хорошо сознавала это. Потому и хлопотала, чтобы поскорее приехала Вильгельмина, Гессен-Дармштадтская принцесса, и бракосочетание было устроено в день рождения Павла. За пышной свадьбой никто не заметил бы совершеннолетия принца Павла.
«Третьего дня вернулся курьер из Дармштадта и привёз согласие на брак принцессы Вильгельмины с великим князем, — так доносил один из иностранных послов, Сольмс, своему государю 3 августа 1773 года, — хотя этого должны были ожидать, но кажется, как будто уверенность в этом произвела заметное довольство. По крайней мере, таково впечатление, произведённое на великого князя, который вне себя от радости и видит величайшее счастье в браке своём с этой принцессой — он очень в неё влюблён и считает её вполне достойной его любви и уважения».
Нет, никто не обратил внимания на то, что свадьба совпала с рождением Павла, только Никита Иванович, прожжённый политик, хорошо осознал, какую важную победу одержала Екатерина, но сделал вид, что и он доволен тем впечатлением, которое произвела на него вся эта церемония.
Но иностранные дворы прекрасно увидели из донесений своих послов, что снова победила императрица.
«Граф Панин напомнил мне, что в тех случаях, когда я выражал ему свои опасения относительно его положения, он первый всегда меня успокаивал. Теперь же он счёл своим долгом предупредить меня, что немилость его решена и что его хотят удалить непременно. Холодность императрицы доходит до того, что она больше не разговаривает с ним и что сам он не является к ней больше с делами иначе, как когда этого избежать уже невозможно».