— Прости, государь, — опять бухнулся ему в ноги младший брат.
— Тебе — месяц домашнего ареста. А потом в Стрельну поедешь, будешь муштровкой заниматься. Снял с души тяжесть, я думал, ты виноват, а ты людей распустил...
Растерянно мигал Константин белесоватыми ресницами, глядя на брата. И уже распрямлялась грудь, уже свободнее было дыхание — месяц домашнего ареста, подумаешь, а там снова к войскам, снова в любимое дело, снова в родную стихию...
— Благодарю, государь. — Константин поклонился до земли. — Ввек не забуду, что простил, не отторгнул от себя...
— Что ты, что ты, брат, — едва не прослезился Александр, — мы с тобой в каких переделках только не бывали, а всё — братья.
— Брат мой любимый, государь мой благословенный, будь ты здоров и счастлив всегда, — припал к его плечу Константин.
— Да, и ещё новость для тебя: Анна, жена твоя, уезжает. В Кобург. Упросила меня Лизонька, говорит, не сможет больше и видеть тебя. Сперва в гости, матушку умолил, потом, видно, не вернётся. Содержание ей дал, как великой княгине. Пусть живёт себе в своём Кобурге...
Константин встретил новость со странным равнодушием.
— Пусть едет, — сказал он хмуро, — что ей тут делать…
Через некоторое время в «Ведомостях» было напечатано пространное монаршее объявление:
«В Санкт-Петербурге, 30 марта 1802 года.
До сведения государя императора дошли разнообразные слухи, разнёсшиеся здесь, по городу, по случаю скоропостижной смерти жены купца Араужо, причинённой якобы насильственными, неистовыми, наглыми и непозволительными поступками генерал-лейтенанта Бауэра с несколькими сообщниками из офицеров.
Его императорское величество, желая обнаружить истину, открыть преступление и в защиту человечества предать виновных, безо всякого лицеприятия, суду по законам, высочайше повелеть соизволил полиции произвести строжайшее о том расследование. Во исполнение чего учинены были обстоятельные допросы всем причастным и могущим иметь какое-либо о сём приключении сведение, по коим открылось следующее:
Жена бывшего акушера, вдова баронесса Моренгейм, показала, что госпожа Араужо 10 марта, пополудни в шестом часу, приехала к ней в то самое время, когда находился у неё коллежский советник Торси, и, пробыв с четверть часа, сказала, что имеет исполнить ещё какую-то комиссию и возвратится позже, к чаю. И так уехала.
Около восьми часов вечера, когда госпожа Моренгейм, с собравшимися к ней гостями, пила чай, вызвана она была девкою своею в другую комнату, где нашла госпожу Араужо, лежавшую в обмороке. Употребив различные средства, достигли до того, что возвратили ей полное чувство. Но говорить она могла токмо с великим трудом и отрывистыми словами, требуя, чтобы её раздели, чтобы дали чистое бельё, чтобы послали за доктором Бутацем, за её каретою и девкою. Всё сие было исполнено, и потом, по требованию доктора, повезена она была домой, куда он сам её проводил.
Между тем узнала госпожа Моренгейм от людей своих, что когда госпожа Араужо после обеда к ней приехала, то тотчас отпустила свою и уехала паки в незнакомой карете. Наконец незнакомым человеком принесена в дом через кухню в девичью комнату.
Дворовые люди баронессы Моренгейм — девка Матвеева и слуга Матвеев — утвердили во всём это показание, прибавив токмо, что чрез короткое время после приезда госпожи Араужо к баронессе приехал неизвестный лакей с четвероместною каретою в четыре лошади и, вызвав госпожу Араужо, подал ей записку незапечатанную, по прочтении коей она велела ехать своей карете домой, сказав, что приедет в Моренгеймовой. И вслед за тем поехала в той, четвероместной.
В исходе же восьмого часа когда неизвестный лакей, внеся её в кухню и положа больную, весьма скоро ушёл, то её рвало и на платье были признаки прежней рвоты.
По сему показанию отысканы были извозчики, крестьяне Алексеев и Григорьев, которые объявили, что 10 марта, после полудни, часу в третьем, пришёл к ним на Волынский двор человек и подрядил четвероместную карету с четырьмя лошадьми на остальное время дня.
Севши в карету, тот лакей велел ехать ко дворцу на маленький дворик, ко подъезду его высочества государя цесаревича и великого князя Константина Павловича, куда он и побежал, а часа чрез полтора, вышед и став позади кареты, велел ехать на Невскую перспективу, в немецкую церковь, к госпоже Моренгеймовой.
Недолго побыв, вышел с какою-то госпожою, посадя её в карету, и опять велел ехать во дворец, к тому же подъезду, у которого они дожидались около трёх часов.