И всё-таки, прощаясь с Анной, по-сестрински обнимая её и плача от разлуки, она чувствовала, что теряет ещё что-то очень нужное в жизни.
Долго ещё стояла Елизавета на крыльце Зимнего, вглядываясь в удаляющуюся карету. Она знала, что никогда больше не увидит Анну. И плакала от радости за неё, и страдала, что остаётся совсем одна, что нет вокруг лиц, которым можно было бы доверять...
Глава седьмая
О нет-нет, только не это, зачем, Господи, почему? Никогда не желала она зла этой беззастенчивой гордячке, никогда и в голову не приходило ей что-либо подобное...
Знала, что и Мария Фёдоровна была на стороне этой наглой польки, знала, что и Александр требовал от жены уважения и милости к ней, знала, что весь двор был покорен силой его любви к Марии Четвертинской, уже вышедшей замуж и сделавшейся Нарышкиной...
Елизавета сидела у камина, где жарко пылали огромные толстые поленья, следила, как перебегают синие огоньки с сучка на сучок, наблюдала, как закипает и плавится смола, выступая тёмной пеной на срезе дерева, убегала взглядом за синими струйками дыма, поднимающимися к самому своду камина, снова опускала глаза к дровам, видела дымные сполохи, а потом яркие струи огня и всё думала и думала свою бесконечную думу...
Нет, её нельзя было упрекнуть ни в интригах против Нарышкиной, ни в холодности и грубости. Она никогда не позволила бы себе открытого враждебного отношения к этой женщине.
Даже когда Мария Нарышкина однажды на балу вызывающе сказала, что плохо чувствует себя, её тошнит и вообще существуют все признаки, — даже тогда сдержалась Елизавета. Просто задала ей самый невинный вопрос, как чувствует себя фрейлина, каково здоровье, а в ответ получила вызывающий намёк на то, что та беременна от Александра, — даже тогда сдержалась она, только кровь бросилась в щёки да лёгкая испарина, в последнее время посещавшая её всё чаще и чаще, выступила на висках.
О нет, никогда не смогла бы она унизиться до споров и пререканий с Нарышкиной, теперь уже официальной фавориткой её мужа, никогда не позволила бы себе хоть один гнусный намёк.
Слишком высоко стояла она над нею, этой Марией, слишком знала себе цену, чтобы обращать внимание на эту связь...
И всё равно её царапало каждое упоминание Александра о Нарышкиной, не в силах была она равнодушно смотреть на эту ослепительную красавицу. Сдавливала сердце, крепилась, как могла, но только теперь была в состоянии признаться себе, что зависть и злость поселились в ней, едва узнала, что Мария разрешилась от бремени девочкой, что Александр счастлив, задаривает мать и дочь и даже не находит времени, чтобы справиться о здоровье её, своей жены, императрицы.
Но даже и тогда, в самые отвратительные свои дни, никогда не думала Елизавета, не могла думать, чтобы так всё могло кончиться. Девочка, дочка её мужа, незаконнорождённая, скончалась.
Ах, как она понимала горе своей соперницы, как она сочувствовала ей, потому что сама пережила подобную страшную потерю, теперь она готова была даже потолковать с Марией по душам, утешить её, теперь она понимала её лучше всех...
Какая грустная потеря для Александра! Он был так счастлив, он даже ей, брошенной, оставленной жене, изредка улыбался, рассказывая о первых улыбках дочери, её пухлых кулачках, о её словно перетянутых ниточками чудесных ножках...
И вот её нет! Верно, весь двор следит теперь за лицом императрицы, за тем, что она должна вроде бы умиротворённо улыбаться, хоть и делать вид, что огорчена.
Елизавета старалась не выходить из своих комнат, не подавать даже намёка на то, что её мстительное чувство улеглось. О нет, зачем, Господи, отзываешься ты на детях за наши грехи!
Она всё смотрела и смотрела на огонь и размышляла, думала свои горестные думы, гневалась на себя, сердилась и злилась и всё больше склонялась к мысли, что не приносит близким ей людям ничего, кроме горя и страданий.
А ей самой давно уже не отведено места под солнцем, она давно махнула на себя рукой — ей не суждено испытать счастья, которое есть у всех самых простых женщин. Она больше не рожает, она не выполнила свой долг перед престолом...
Свои бесконечные письма матери она посылала не потому, что ей так уж хотелось поддерживать с родиной тёплые взаимоотношения, а только потому, что теперь у неё не было близких людей, кому она могла бы хоть пожаловаться на судьбу, рассказать о своих тайных чувствах. Но ведь и матери не всё писала она, и та стороной узнавала о жизни дочери. Конечно, узнала она и о фаворитке, узнала о рождении дочери Александра, и даже написала ему письмо, полное туманных упрёков и напоминаний о том, что он обещал сделать её дочь счастливой.