Ах, если бы знала Елизавета, если бы могла исправить ошибку, единственную ошибку Сперанского!
Но она чересчур поздно узнала обо всём, отныне Александр не советовался с ней, не прибегал к её поддержке!
Теперь он почти семейно жил с Марией Антоновной Нарышкиной, обожал Софи, её подросшую дочку от него, императора, и больше не видел Елизавету, кроме как на людях — на парадных приёмах, балах, куртагах, но и на них он только сухо здоровался с ней, избегая её вопрошающих и измученных глаз...
Как она страдала! Свой сан императрицы полагала она службой в России, винила себя за то, что не дала Александру наследника, что не выполнила свою миссию, недостаточно хорошо исполнила свою службу.
Одна лишь мысль преследовала её: она виновата, она не смогла дать российскому императору ни тепла семьи, ни наследника, конечно же она во всём виновата.
И не лучше ли ей освободить место для Марии Антоновны Нарышкиной, поступить так, как поступила мудрая, весёлая и живая Анна Фёдоровна, жена цесаревича Константина?
Живёт она теперь в Кобурге в своё удовольствие, хотя и не может ни выйти замуж, ни даже завести себе любимого человека — за её нравами следят не только глаза из России, но и глаза всей её многочисленной семьи в самом Кобурге.
И она, Анна Фёдоровна, принесена в жертву интересам бедной кобургской семьи: деньги из России поддерживают хоть на мало-мальски приличном уровне этот крохотный двор...
Что ж, Елизавета тоже могла бы жить так, как живёт Анна Фёдоровна.
Но она не могла так поступить — она просто любила Александра со всеми его недостатками, всё ещё любила его, несмотря на его измену, холодность, отчуждённость...
Правда, она написала матери письмо, в котором просила её совета. Что, если она вернётся в Баден, что, если она, как и Анна Фёдоровна, будет жить в Бадене, считаясь женой российского императора, но фактически в разводе? А потом, когда-нибудь, станет и хлопотать и о настоящем разводе. Невыносимо глядеть на нежные отношения Александра с Нарышкиной, невыносимо видеть своё унижение...
Конечно же мать Елизаветы, баденская принцесса Амалия, всполошилась.
Нет-нет, только не это. Нельзя давать волю своим чувствам, нужно продолжать служить России, её сан, её титул сделали её величайшей из владетельных особ мира — неужели поддастся она своим чувствам и добровольно отдаст этот титул?
Словом, мать привела столько причин, что Елизавета лишь грустно усмехалась, — никому нет дела до её несчастливой семейной жизни, все видят только ослепительный венец на её голове.
Но ведь она человек, она тоже хочет быть счастливой, иметь рядом любимого человека, она хочет быть просто женщиной, и её вовсе не ослепляет блеск её короны.
Может быть, у неё просто нет никакого честолюбия? Нет, есть, она — русская императрица, она гордится этим титулом, но какой же дорогой ценой покупается это сияние, какой же нужно быть растоптанной и униженной в своём человеческом достоинстве, чтобы молчать, терпеть, страдать в одиночку...
Елизавета снова и снова разбиралась в себе, в своих чувствах, нашла, что лучше было бы, если бы она не любила Александра.
О, тогда с лёгким сердцем завела бы она себе фаворита, как и он фаворитку, тогда она безболезненно взяла бы к себе в поклонники из этих многих, что прожигают её своими взглядами...
И понимала: Александр — это её крест, её растоптанная молодость, её любовь, униженная и убиваемая ежедневно и всё-таки живая, скорбная, восстающая каждую минуту.
Нет, не решится она уехать от него, нет, не сможет она жить вдали от него. Только бы видеть его лицо, голубые навыкате глаза, маленький пунцовый рот, ранние залысины!
Она знала его наизусть, она никогда не курила ему фимиам, никогда не пыталась обольщать его блеском комплиментов и похвал. Она слишком трезво оценивала все его поступки, она знала его слишком хорошо.
И всё-таки любила — до боли, до жестокой сердечной боли.
Никто не был нужен ей, брошенной, оставленной жене, никто не смог бы заменить ей Александра — слабого, нередко безвольного, нерешительного, глуховатого.
Она любила его, как любят беззащитное животное, понимала всю его ранимость, словно бы она была его матерью, а он — её ребёнком...
«Дорогая, любимая мамочка, — писала она матери, — какой тяжёлый для меня день! Пусть он станет последним в числе себе подобных и пошлёт мне утешение в связи с такими тяжёлыми потерями!
Уже несколько дней чувствую моральную и физическую усталость, восстанавливая в памяти все те страшные события почти час за часом. Картина эта (смерть второй дочери. — Прим. авт.) живо представляется в моём воображении, будто вновь подвергаюсь тяжёлому испытанию, которое пронесу через всю оставшуюся жизнь...