У отца всё строго. Мать, постоянно беременная, с любовью и нежностью глядит в глаза отцу, кивает головой, поддакивая ему во всём, а Павел, снедаемый обидой и болью, хмурится и внушает сыновьям, что всё плохое в империи идёт от бабки.
Два двора, и каждый вносит свою лепту в воспитание царственного внука. И потому в присутствии бабушки Александр таится, ничего не высказывает, чтобы не предать отца, а отцу, наоборот, ничего не передаёт из боязни повредить ему, вызвать приступ желчной раздражительности и новый поток слов об отвратительной обстановке при дворе Екатерины.
Отец не у дел, ему не доверяют, с ним не советуются, ему не воздают никаких почестей, с ним обращаются так, как можно обращаться только с человеком в глубокой опале.
Александр боится, чтобы и с ним не произошло то же, что с отцом, — он одновременно радуется встречам с ним и опасается его острого ума и ироничных усмешек над двором бабушки.
Между двух огней, между двух дворов. Как приходится ему с раннего детства лавировать между ними! Как приходится скрывать свои мысли! Отсюда лицемерие, скрытность, двоедушие...
И к этому человеку, шестнадцатилетнему подростку-юноше, выросшему в такой необычной атмосфере, ехала Луиза, чтобы стать его женой.
Глава третья
Всю первую половину дороги Луиза заливалась слезами. Лишь иногда бросала она искоса взгляд на Фредерику и невольно удивлялась её странному спокойствию и весёлой улыбке. Одиннадцатилетней девочке всё было в новинку — и высокая карета с вензелем графа Николая Петровича Румянцева, и проплывающие в крохотном окошке поля и луга, изредка всхолмлённые и перемежающиеся хвойными и дубовыми лесами, и накатанная дорога, почти пустынная, и единичные встречные экипажи, с трудом разъезжающиеся с кортежем принцесс.
Впрочем, сказать, что кортеж сопровождает принцесс, можно было только с большой натяжкой. Камергер Стрепетов, которого девочки смертельно боялись, взглядывал на них глазами человека, умыкнувшего, насильно похитившего красавиц, и потому слова его были отрывисты и повелительны. Слава богу, что ехал он в другой коляске и его сопровождали его же люди, камердинеры в расшитых ливреях, адъютанты и камер-лакеи.
А в экипаже принцесс неизменно располагалась пышная Екатерина Петровна Шувалова, под ласковым взором которой девочки могли не только свободно говорить, но даже и ехать, прижавшись друг к другу.
Луиза скрывала свои слёзы от Шуваловой, всё время помня последние наставления матери — скрывать свои чувства от окружающих, держать лицо в улыбке и благоволении, милостиво кивать головой и не хранить обиды ни на какие слова и упрёки.
Она прикидывала, как вести ей себя в присутствии знатной дамы самой императрицы, но едва забывалась, как слёзы опять накатывались на глаза и она горько шептала про себя: «Ну почему мать и отец не поехали вместе с нами, ну почему лишь я должна волноваться за себя и сестру?»
Луиза никогда ещё не была в роли взрослой принцессы, повелительно отдающей приказы, никогда ещё не чувствовала в себе этой величавой жилки, но смутно понимала, что за всё придётся отвечать ей. И не только перед великой императрицей, к которой мчали их сытые и тяжёлые кони с великолепными плюмажами[6] над шелковистыми гривами, не только перед Екатериной Второй, так бесцеремонно вызвавшей их из Дурлаха одним своим словом, но и перед матерью и отцом.
Мать всё ещё стояла в её глазах, когда она думала о последнем прощании. Высокая и статная, возвышалась она вместе с отцом на высоком гранитном крыльце. По этикету она даже не могла спуститься вниз, к карете, и лишь молча наблюдала, как девочки, нарядно и по-летнему легко одетые для поездки, подходили к экипажу, подножки которого уже опустили проворные руки грумов.
Луиза спустилась до последней ступеньки лестницы, уже хотела было занести ногу на подножку и вдруг обернулась. Отчаяние исказило её прелестное белое овальное лицо, глаза затопило слезами. И она взлетела наверх, под защиту материнских рук, под этот синий взгляд, всегда лучащийся любовью и заботой.