Только в двух отношениях изменился стиль ее правления в последние годы. Во-первых, она позволила сделать себя заложницей фракции. На протяжении большей части своего правления она пыталась сохранять равновесие среди советников и оставляла открытым выбор политической линии — она даже одновременно следовала противоположным тактическим схемам. Но в 1590-х гг. она связала свою судьбу со сторонниками Сесила — или была ими захвачена: она продвигала их союзников и в общем принимала их политику. Эссекс и его последователи имели реальные причины для недовольства, а также Рэли и Кобем, после того, как они порвали с лагерем Сесила. К 1597 г. у Елизаветы остался Тайный совет всего из одиннадцати членов, и пятеро из них были сыновьями предшествующих советников (и еще один — пасынком). Самим своим консерватизмом, своей преданностью семьям старых служителей и своим нежеланием сделать новые назначения королева сузила основу своей политической поддержки. Таким образом она довела группировку Эссекса до восстания в 1601 г., как довела северных графов в 1569 г. тем, что исключила их. Провал мятежа во главе с Эссексом еще больше усилил контроль над ней Роберта Сесила: он управлял ее дворцовыми развлечениями, как и ее политикой — он даже пытался указывать ей, когда ложиться спать.
Во-вторых, Елизавета стала реже появляться на публике; в 1602 г. Харингтон описал ее как «даму, которая заперлась в своих покоях от своих подданных и большинства своих слуг и которую редко видно, разве что по святым праздникам»2. Правда, она снова выезжала в летние поездки в 1599–1602 гг., но только на короткие расстояния, не заезжала в города и не делала настоящих попыток повстречаться со своим народом. Своими последними поездками Елизавета доказывала самой себе, что она еще на это способна даже больше, чем доказывала своим подданным, что она все еще королева. Снова перепечатывались старые баллады ко дню воцарения, а картины и гравюры воспроизводили старый образ (молодой королевы), но сама Елизавета мало занималась своими собственными отношениями с общественностью. Она произнесла свою «золотую речь» представителям Палаты Общин в 1601 г. — но это была вынужденная попытка восстановить себя в качестве заботливого правителя после поражения в вопросе по поводу монополий, и эти темы, как и сама королева, были опустошены. С точки зрения пропаганды, Елизавета не смогла предложить ничего нового — она определенно не собиралась выступать в качестве бабушки нации. Громадная популярность Эссекса и симпатии к Камберленду и Маунтджою отражают на просто поиски нового героя, но и невысокое мнение о старой героине.
При дворе и в графствах снова пробудилось политическое женоненавистничество первых лет правления. Беды времени были приписаны правлению женщины. Генри Уоттон утверждал: «Королева сдает — далее по отношению к себе самой она становится все более обидчивой и подозрительной», а Эссекс жаловался на «затяжки и непостоянство» правительства, «что является результатом пола королевы»3. Это объяснение половой принадлежностью было привлекательно, так как содержало в себе посылку, что все будет хорошо, как только старая дама умрет. Привлекательность шотландского короля Якова была во многом в том, что он был мужчиной, хотя, в данном случае, не настолько мужчиной, как можно было надеяться. При дворе во всю издевались над королевой лично: ее фрейлины злобно над ней хихикали, иностранные послы докладывали о ее своеобразном поведении, и Джон Харингтон, ее крестный сын, писал пером ее портреты в образе глупой старухи. Она была женщиной; она определенно была стара, но если она казалась глупой, то только по контрасту между идеей и реальностью. Елизавете не удалось разработать новую роль: постаревшая актриса действительно выглядела глупо, продолжая играть роль, которая когда-то сделала ее знаменитой.
В последние годы Елизавета раздражала и приводила в недоумение своих ведущих подчиненных: они «в общем устали от управления старухи» и хотели короля. Джон Харингтон смеялся над своей крестной матерью и с нетерпением ждал Якова — но разгульные празднества в честь визита датского короля Кристиана IV в 1606 г. убедили его, что, в конце концов, старушка была не так уж плоха. Празднования с 17 ноября были перенесены на 24 марта, день вступления на престол Якова. Но, писал епископ Гудмен,