По мере того как Генрих менял жен, в Европе оживился интерес к Елизавете как к потенциальной невесте. Занимаясь в 1538 году поисками новой королевы, которые привели к женитьбе на Анне Клевской, Генрих не забывал и о детях. Елизавета оказалась включенной в хитроумную брачную схему, согласно которой ее отцу, брату и сестре предстояло брать жен и мужей из круга родственников Карла V (правда, император сообщил через английского посла, что, коль скоро дело касается Елизаветы, он, учитывая «обстоятельства жизни и смерти ее матери», должен дополнительно обдумать этот вопрос).
Впоследствии, когда королевой стала Екатерина Хауард, незаконнорожденность обеих дочерей Генриха VIII стала камнем преткновения в брачных переговорах с французами. «Дофину, — надменно говорили французские посланники, — приличнее жениться на самой последней из аристократок, лишь бы она была законнорожденной, чем на женщине из самой родовитой семьи, но незаконнорожденной». Столкнувшись с такой позицией, Норфолк не советовал им даже рассматривать Елизавету в качестве возможной партии для герцога Орлеанского. «Репутация королевы Анны, — говорил он, — такова, что ее дочь, согласно общему мнению, является незаконнорожденной; о том же свидетельствует и парламентский акт». К тому же Елизавета была последней из детей короля по линии наследования.
Пока решалась эта проблема, в чувствах короля произошел очередной решительный перелом. Через полтора года после женитьбы стало широко известно, что, выходя за Генриха, Екатерина Хауард не была девственницей, а многие утверждали, что она и потом изменяла ему. В результате саму Екатерину удалили, любовников ее казнили, а нескольких родственников бросили в тюрьму. Леди Рошфор, жену казненного Джорджа Болейна и тетку Елизаветы, осудили как пособницу королевы в ее амурных похождениях.
Стремительное падение Екатерины Хауард напомнило многим современникам драматический конец ее кузины Анны Болейн; иные только головами покачивали, говоря об удивительном сластолюбии женщин из семьи Хауардов. Оживились старые воспоминания, и дочь Анны Болейн вновь стала объектом тайного недоброжелательства.
Елизавета, которая в свои восемь с половиной лет начала осознавать, как страшно обошелся ее отец с матерью, ощутила теперь новый гнет властной и мстительной натуры отца. Юную же королеву, которая была на добрых тридцать лет моложе своего величественного мужа, напуганную до полусмерти, поместили в Тауэр, где она вместе с совершенно обезумевшей от страха леди Рошфор ожидала смерти. Как и шесть лет назад, когда казнили Анну Болейн, во дворе Тауэра выросла высокая плаха. Собралась толпа. Королеву провели по ступенькам вверх, откуда она, обращаясь к подданным, должна была произнести последние слова признания в том, что нарушила Божьи заповеди и «злоумышляла» против короля, в чем теперь просит у него прощения. Меч взлетел и опустился, обезглавленное тело отнесли в часовню Тауэра и похоронили без всяких почестей рядом с кузиной.
Пришла весна, за ней лето. В сентябре Елизавете исполнилось девять. У нее появился новый товарищ, приблизительно ее лет. Это был Робин Дадли, сын Джона Дадли, который делал быструю карьеру при королевском дворе. Между ними возникла душевная близость, и хотя в общем-то Елизавета была девочкой скрытной, ему она доверяла. По позднейшим воспоминаниям Роберта Дадли, она вполне серьезно говорила ему, что твердо решила никогда не выходить замуж.
Глава 5
После казни молодой пышнотелой жены, пятой по счету, король Генрих впал в угрюмое настроение, прорывавшееся иногда вспышками безудержного гнева. Переваливаясь на опухших ногах, он метался по своим апартаментам, то и дело накидывался на слуг, клял подданных за неблагодарность, а советников за тайные умыслы, направленные против него. Садясь за стол, он поглощал разнообразные яства с такой жадностью, что портным приходилось постоянно перешивать его камзолы, а оружейникам перековывать доспехи — старые явно не годились. Раблезианские горы поглощаемой еды и сопровождавшие ее потоки вина делали его совершенно непредсказуемым и невыносимым; приходя в ярость, Генрих утрачивал доверие ко всему и вся, а тем, кто отваживался приблизиться, казался «самым опасным и беспощадным человеком на свете».