VI
Итак, царь Петр II-ой избавился от своего непрошеного попечителя. А что представлял собою этот субъект, можем мы узнать из доклада саксонского посланника Лефорта своему королю. Он говорит: «этот двенадцатилетний мальчуган носит в себе решительно все дурные качества своего деда». И то, что такой царёк рано или поздно должен был попасть в сети хищных и властолюбивых друзей-приятелей, было с самого начала очевидно и ждать этого долго не приходилось: вскоре показались на горизонте три звездочки, сначала еле-еле мелькавшие, затем принявшие всё большие и большие размеры и оказавшиеся, наконец, тремя политическими партиями из древнего дворянского рода. Вскоре опутали эти рыцари своими сетями молодого самодержца, и его дела-делишки покатились по наклонной плоскости, т. е. туда, где находились отечественные доброжелатели — Долгорукие, Голицыны и Головкины, Апраксины, — всё столбовые дворяне pur sang, патриоты par excellence, — да знаменитый генерал Остерман, игравший такую видную роль в удалении Меньшикова, находился теперь на стороне этих, говоря языком Щедрина, «патриотов своего отечества».
Да, это были всё самые породистые, чистокровные аристократы, но ни одной даже мало-мальски человечески мыслящей башки, ни одного человечески бьющегося сердца не могли вы разыскать среди этих благородных и высокородных прохвостов, причесанных и прилизанных снаружи и азиатов в душе, живших одними интригами самого низкого калибра.
Не особенно лестные для нас, русских, страницы записал в отечественную историю выше названный саксонский посланник, описывая своему августейшему доверителю представителей нового режима, — послушаем, что этот добросовестный немец повествует о нашей честной компании: «Мы живем здесь среди лени, не имеющей ничего себе подобного. Индифферентизм и наивная бесшабашность скорее смешны, чем трагичны и, право, приходится только удивляться тому, как вся эта государственная машина, к которой в сущности никто толково руки не прикладывает, может существовать и даже двигаться. Монарх отлично знает, что в силу его могущества никто не дерзает ему противоречить, и блюдолизы, полные самых добрых намерений, уже с первых дней «нового курса» постарались насчет того, чтобы молодому царю в самых ярких красках описать сущность самодержавия, его величие и могущество и вместе с тем указать ему на ничтожность верноподданных, осужденных-де небом на полное повиновение царской воле. И поэтому, — говорит Лефорт, — нового решительно ничего нельзя провести, о чём либо разумном и помину быть не может, и всё движется — вперед ли или назад — трудно сказать, будучи предоставлено самому себе, воле судеб». — Далее пишет Лефорт: «если кто пожелал бы вникнуть в отправлении нашей государственной машины, он пришел бы неминуемо к тому заключению, что общее положение с каждым новым днем становится всё более запутанным и с каждым новым днем труднее его уловить. Правда — продолжает наш корреспондент — невольно напрашивается при этом сравнение всего этого с гуляющим по морю, по воле волн, судном, которого рулевой и прислуга пьяны и спят без задних ног». — Погоня за наживой и старание урвать сколь возможно лучший кусок были нашим уважаемым праотцам известны не хуже нашего. Нужно отметить тот факт, что очень многие ждали развязки внутриполитического кризиса с радостью, ожидая от нового правителя тех или других привилегий. Многие прямо-таки желали переворота и, разумеется, проявляли и ревностное участие в приведении этого замысла в исполнение.
Замечательно правдиво и добросовестно описывает Лефорт молодого императора. «Я не знаю того, — передает Лефорт: — кто только внушает ему (Петру) напр. мнение, что правителю не нужно ни воспитание, ни обучение, — что ему нечего оказывать почести подчиненным. И юноша, воспитанный в этом направлении, уже на тринадцатом году позволял себе вольности, на которые редкий взрослый способен. Внимателен был Петр только лишь к тому, кто толковал с ним о собаках, о лошадях, об охоте и мальчишеских проделках, за которых драть прямо-таки мало».
Но изо всех партий, сновавших вокруг его величества и лебезивших перед ним, сумели лишь Долгорукие заручиться его особенной симпатией и снискать его любовь, и это, разумеется только благодаря тому, что всех лучше сумели ему льстить и потворствовать его беспутству.
Князь Алексей Долгорукий исходатайствовал себе право считаться воспитателем царя и вел это серьёзное дело вместе с генералом Остерманом, дав царю своего 17-летнего сына, Ивана, в компаньоны. Но не в воспитании было дело-то. Люди à la Меньшиков или Долгорукий такому делу не отдались бы так всецело, если б им не улыбалась за эти труды золотая нажива, да если б они не были уверены в том, что Петр, рано или поздно, попадет к ним в руки. Меньшиков думал породниться с царем, и о том же самом подумывал и Алексей Долгорукий.