И из этой удалой тройки коренным был несомненно Остерман, сын лютеранского пастора из Вестфалии, хитрый малый, пришедший в Россию, как много ему равных санкюлотов, искать у нас счастья, и он его действительно нашел: еще в царствование Петра Великого сумел он добиться внимания и почета со стороны государя. Это был тертый калач, как у нас говорится, и он сумел приноровиться к требованиям эпохи и как воск был способен принимать какие угодно формы. Петр сразу раскусил, что это за парень, и Остерман был важным орудием в руках деспотического абсолютизма.
Ни одна дворцовая интрига не обошлась без участия Остермана: он не боялся реакции, и одним из его излюбленнейших средств для отвода глаз, «на всякий случай», было — держаться как можно дальше от места катастрофы, и если виднелась опасность, так он подобру, поздорову забирался домой, натирал лицо лимоном и, желтый, как тяжко больной, ложился в кровать, охая и вздыхая, если являлся к нему кто-либо по начальству. Отсюда, из спальни, «свинятника», как ее прозывали современники, управлял Остерман целыми заговорами, и если подчиненные его, нередко им же самим завлеченные в заговор, были накрыты и запрятаны в Петропавловскую крепость, Остерман оставался цел и невредим и продолжал по-прежнему свои козни.
Анна Ивановна возвела Остермана в графское достоинство, и как было иначе поступить на её месте: этот государственный муж задался задачей привести в исполнение недоконченную работу Петра Великого, восстановить и упрочить российский государственный строй по плану великого преобразователя и, действительно, Остерман на этом поприще достиг своего апогея, а русский народ, очнувшись раз из своего долговечного сна, сумеет оценить заслуги своих добродетелей à la Меньшиков, Остерман и мн. др. и раз навсегда выставит имена этих «патриотов своего отечества» на позорных столбах в назидание потомству.
Познакомившись с его сиятельством графом Остерманом, было бы крайне несправедливо, если б мы обошли молчанием сподвижника и сообщника его, графа Миниха.
То, что Остерманом было сделано для упрочнения русского хищного бюрократизма, от которого мы и по сегодня еще не смогли отрешиться, с той же энергией и с тем же успехом отдался граф Миних для служения войску, на которое абсолютизм опирался с той же уверенностью, как и на взяточную чиновническую иерархию.
Граф Миних был авантюрист из военного лагеря: он служил — и всегда с надлежащим достоинством! — во Франции, Гессене, Саксонии, Польше и для него лозунгом было: «где хорошо платят — там родина моя». Платили во Франции хорошие деньги — Миних был добрым патриотом Франции, платили хорошие деньги в Германии — он был добрым немцем, и случилось же, что Петр Великий где-то и когда-то сошелся с этим добрым молодцем. Были, вероятно, оба пьяны, сошлись в цене, сдружились, и стал вдруг Миних русским генералом, а при воцарении Анны Ивановны — и генерал-фельдмаршалом. Добившись этого высокого чина, кровожадный и хищный генерал-фельдмаршал «заразился» манией величия и задумал играть при дворе Анны такую же роль, как покойный Меньшиков при Екатерине II-ой. Но — человек предполагает, а Бог располагает. Этому не должно было быть: противники Миниха пронюхали, чего он искал и к чему стремился, и предупредили царицу. Релегировать такую важную особу, как графа Миниха, было рискованно и поэтому нужно было вежливым образом, по-товарищески, от этого опасного сеньора отделаться; к тому же в ту пору и имя России покрылось было пылью забвенья, нужно было напомнить миру о существовании Матушки-Рассеюшки, и её величество объявила поход против басурманов-турок, поручив графу Миниху командование действующей армией.
Третий из этого яркого созвездия, камер-юнкер Эрнст-Иоган Бирон играл в политической сфере менее важную роль и, кажется, ни один изо всех чиновных и государственных мужей не трясся из боязни перед Минихом столько, как этот несчастный немец.
Сын курляндского лесничего и внук герцогского конюха, попал он в 1720 г. случайно ко двору вдовствовавшей герцогини Анны Ивановны, резидировавшей в то время в Митаве, обратил на себя внимание герцогини и был поэтому пожалован в чин камер-юнкера. А так как камер-юнкерство с его происхождением не особенно-то гармонировало, то хитрый царедворец придумал изменить свое имя. Самовольно назвал он себя Бироном, раскопал в каком-то архиве родословную французских герцогов Бирон, потомки коих немало были удивлены, услышав об этой дерзости, велел себя титулировать, как то герцогу полагается, посадил всюду герцогские вензеля, короны и пр. и пр. — и зажил себе припеваючи.