А потом меня вытолкнет в пустой и страшный мир богов, в мир, где есть «раньше» и «позже», где нет «всегда».
И я, наконец, узнаю, что там, на том свете, за пределами мира…
…НО Я НЕ ХОЧУ ЭТОГО ЗНАТЬ!!!!!..
— …вот Шурка завтра придет, он тебе все подробно расскажет, а заодно про майю, про Дао, про инь с янем. Что психиатору не успел рассказать, все тебе. На здоровье.
— Причем здесь Шурка?
— А я причем?
— Ты — материалист.
— Материалисты не спрашивают — зачем. Их больше волнует — как.
— Дудки. Как — отвечает религия. За семь дней и так далее. А зачем — религия умалчивает. И увидел Он, что это хорошо. Искьюсство ради исскьюсства. Без прикладных целей.
— Иди сюда…
— Шакал ты паршивый, уже надрался! Чуть волосы мне не спалил!
— Извини. Ну, подпалил чуть-чуть. Зачем тебе так много волос?
— Ты можешь со мной поговорить? Просто поговорить о вечном?
— Для вечного я еще недостаточно надрался… Иди сюда.
— Ну тебя к черту.
— Как скажешь. Сейчас пойду к черту.
— Кобель и алкаш.
— Хорошо. Говори, что хотела. Я слушаю. Очень внимательно.
— Смотри. Допустим, волосы у человека — просто так. Чтобы росли.
— Какая глубокая мысль.
— Не хихикай. С позиции самих волос они существуют просто так, шоб было. А с позиции человека у них конкретная прикладная функция. У человека есть прикладная функция с точки зрения микробов…
— Которые часто воруют синицу, которая часто пугает пшеницу…
— Не перебивай. Волосы нужны для экологического равновесия организма. Микробы и люди — для экологического равновесия некоего очень крупного организма.
— Ага.
— Земля и прочие — для экологического равновесия планетной системы.
— Ага…
— Для чьего экологического равновесия существует Вселенная? Какова ее прикладная функция? Это и будет ответ на вопрос: зачем она возникла.
— Тогда наливай.
— Перетопчешься.
— Наливай. Я сейчас окончательно надерусь, буду ни на что не способен, кроме как встать в позицию… то есть, на позицию господа-бога и сразу тебе скажу, какая прикладная функция у Вселенной…
— …баба ушла, вот ты и психуешь. Вернется. Они всегда возвращаются, — в питейном тумане лицо Вероники искажалось, трансформировалось, пока не стало похоже на зрелого Габена с базедовыми глазами:
— Все прячешься? О чем бы не думать, лишь бы не думать… Ну-ну. Так и сдохнешь — ни черта не поймешь. Асфальт, между прочим, уже близко.
Что-то там из Тибетской Книги Мертвых…
Их — четыре. Как положено. У каждой — своя концепция.
Но где-то должна быть дверь. Это — обязательное условие игры.
Дверь непременно должна быть.
Первая стена (кажется, восточная). Здесь нарисован колодезный журавель. Здесь люди живут так, как жили века и века. Скошенное сено и овощи в погребах. Мокрое тряпье над тыном. Корова на лугу — я почти слышу, как она мычит… а может быть, действительно слышу — слухом памяти.
Люди. Он хочет ее. Она его не хочет, но надо продолжать род. Летят в реку купальские венки. Строится новая хата, под порогом — череп убитого коня.
Горит дом, задетый случайной молнией; орут бабы — и скоморохи; буйствует моровая язва — и опричнина; дети прячутся в погребах, а солнце — в тучах; брешут собаки, разбегаются со двора кошки, разлетаются из-под стрехи птицы, бродят по дорогам ватажники и прокаженные…
Кошмар… но разве мы на этот свет в бирюльки играть пришли? Если действительно хочешь выбраться наружу — чем плохо: мешок картошки, петух под окошком, хорошо в краю родном, пахнет сеном и еще чем-нибудь.
Я знаю все, что там будет.
В этой стене нет моей двери.
Отхожу от нее, не прикасаясь к холстам.
Как чувствует себя крыса в лабиринте — выбирает, думает, ориентируется по едва заметному току воздуха, что прикасается к лапкам? Я себя тоже как-то чувствую.
Вторая стена (видимо, южная).
Балкон. Увитые плющом стены. Готические своды, безжизненные в своей чопорности — и эпикурейский разгул страстей, умопомрачительная паутина интриг под этими сводами.