Правда, у герцога этот план энтузиазма не вызвал — показался неисполнимым и крайне опасным лично для него. Тем не менее, поколебавшись, Бирон с ним согласился и, когда пробил час, не замедлил взяться за его реализацию, вдохновленный авторитетом тайной союзницы. Как они общались и почему мнительная Анна Иоанновна не разоблачила козни дуэта? Разумеется, контактировали заочно, при посредничестве придворного врача Иоганна Германа Лестока. Очевидно, Бирон убедил императрицу в наличии у него какой-то хронической болезни, в лечении которой лучше всех разбирался доктор цесаревны. Потому Анна и не обращала внимания на периодические консультации тет-а-тет своего возлюбленного с эскулапом. Возможно, и в августе, и в сентябре 1740 года ни герцог, ни Елизавета не воспринимали вариант с новорожденным младенцем как приоритетный, ведь на пути к трону стояла Анна Иоанновна. Над тем, каким образом добиться отречения двоюродной сестры от престола, цесаревна и размышляла в ту пору. Сколько бы продлился поиск решения, неизвестно, но внезапно нужда в нем отпала.
Пятого октября в обед припадок подагры уложил императрицу в постель. Ее самочувствие ухудшалось на глазах, и находившийся рядом Бирон осознал, что время для претворения в жизнь домашней заготовки цесаревны пришло. Напрасно историки уверяют, что герцога в регенты толкало властолюбие. Архивные дела зафиксировали поразительное признание обер-камергера, произнесенное в те дни: «…ежели оное регентство… примет, то здесь в ненависти будет». Если курляндец сознавал, что добром предприятие не кончится, то зачем так упорствовал, продирался напролом к цели? Не оттого ли, что имел за спиной напарницу, которой и предназначался главный приз — царская корона? Конечный выигрыш самого Бирона выглядел бы не столь впечатляюще: статус главы правительства…
События развивались стремительно. Около двух часов дня герцог позвал в предопочивальню Летнего дворца Б. К. Миниха, Р. Г. Левенвольде, кабинет-министров А. М. Черкасского и А. П. Бестужева-Рюмина, в августе занявшего место Волынского. Быстро обсудил с квартетом «опасные симптомы» болезни государыни и отсутствие «распоряжения о престолонаследии». Кто-то из сановников заикнулся о правах Анны Леопольдовны. Бирон в ответ сообщил о намерении монархини завещать скипетр маленькому внучатому племяннику, с чем никто не осмелился спорить. Далее возник вопрос о регентстве. Герцог предложил посоветоваться с Остерманом.
К вице-канцлеру на Береговую набережную поехали Миних, Черкасский и Бестужев. Андрей Иванович рекомендовал им хорошо всё обдумать. Нейтралитет «души Кабинета» побудил двух его коллег проявить активность. На обратной дороге Черкасский и Бестужев условились хлопотать за Бирона. Миних, сидевший в другой карете, узнал о том уже в Летнем дворце, как и обер-гофмаршал Левенвольде, дворца не покидавший. Возражений от них не последовало. Сообща они уговорили герцога. Затем поодиночке переманили в свой стан А. И. Ушакова, Н. Ю. Трубецкого, А. Б. Куракина, Н. Ф. Головина и многих других. Доводы были просты: кандидатура Анны Леопольдовны плоха из-за ее отца-тирана, который может примчаться в Россию и манипулировать дочерью; Антон Ульрих инфантилен, недалек и всецело зависим от «диспозиции венского двора». Ближе к ночи партия герцога Курляндского заметно расширилась. Манифест о провозглашении младенца наследником написал за ночь Остерман. Черкасский, Бестужев, Бреверн, Трубецкой и Яковлев уединились в кабинете, чтобы составить «определение» о регентстве.
Работа была завершена под утро. Сочинение вышло на редкость странным. Внешне оно мало отличалось от аналогичных уставов о прерогативах регента, но две статьи не вписывались в традиционный стандарт. Первая гласила: «…ежели… наследники, как великий князь Иоанн, так и братья ево, преставятся, не оставя после себя законнорожденных наследников, или предвидится иногда о ненадежном наследстве, тогда должен он, регент… по общему… согласию в российскую империю сукцессора изобрать и утвердить. И… имеет оный… сукцессор в такой силе быть, якобы по нашей самодержавной императорской власти от нас самих избран был…» Во второй говорилось: «…ежели б такия обстоятельства… случились, что он правление регентское необходимо снизложить пожелает, то мы на оное снизложение ему всемилостивейше соизволяем, и в таком случае ему, регенту, с общаго совету и согласия… учредить такое правление, которое б в пользу нашей империи… до вышеписанных наследника нашего уреченных лет продолжится могло».
Не парадокс ли — Бирон рвется в опекуны и тут же настаивает на праве, во-первых, «снизложить» непосильное бремя власти, во-вторых, реорганизовать ее под расплывчатым предлогом «ненадежного наследства». И кого он утвердит «сукцессором», если не Елизавету Петровну? Себя? А кто предвидел всеобщую ненависть к Бирону-регенту — не он ли сам? Обер-камергер столь высоко не метил, прекрасно понимая, что не процарствует и дня… Похоже, Анна Иоанновна, прочитав 6 октября удивительный опус, подумала именно о том, что герцог мечтает о короне, и подписала только манифест, а проект устава о регентстве отложила в сторону. Другой, наверное, сдался бы, только не Бирон. Пока за стенами Зимнего дворца дипломаты (Шетарди, Мардефельд) прочили в председатели регентского совета Анну Леопольдовну, герцог Курляндский 11 октября всеми правдами и неправдами склонил петербургскую знать к подписанию челобитной на высочайшее имя с просьбой одобрить документ. Царица не откликнулась и на нее. Тогда по приказу обер-камергера начался сбор подписей всего генералитета и штаб-офицерских чинов. Эта новость произвела должное впечатление на императрицу, и 16 октября на «определении» появился долгожданный августейший автограф.