Однажды Наталье Демьяновне приснилось, что в хате у неё, на потолке, светятся солнце, месяц и звёзды, все вместе. Она пересказала сон соседкам, но те лишь посмеялись над нею.
В начале января 1731 года через Чемеры проезжал полковник Вишневский, возвращавшийся из Венгрии, куда он ездил покупать венгерские вина для императрицы Анны Иоанновны. Он зашёл в церковь, пленился голосом и наружностью Алексея Розума и уговорил Наталью Демьяновну отпустить сына с ним в Петербург. Приехав туда, Вишневский представил своего питомца к тогдашнему обер-гофмаршалу графу Рейнгольду Левенвольду, а последний поместил молодого малороссиянина в придворный хор.
Однажды цесаревна Елизавета Петровна присутствовала при богослужении в придворной церкви, была поражена голосом Розума и потребовала, чтобы он был представлен ей после окончания литургии. Его красота поразила великую княжну ещё более, чем голос, и она попросила Левенвольда уступить ей молодого певчего. Граф согласился, и Алексей Григорьевич, получивший при поступлении ко двору Елизаветы Петровны прозвание Разумовского, стал считаться певчим цесаревны.
Однако его голос вскоре начал спадать, и из певчих он был переименован в придворные бандуристы. Это случилось после истории с Шубиным.
Арест и горестная судьба этого «сердечного друга» произвели сильное впечатление на великую княжну. Она долгое время была неутешна по своём любимце и даже намеревалась принять иноческий сан в александровском Успенском монастыре. Когда первые порывы грусти прошли, цесаревна почувствовала себя совершенно одинокою среди неблагоприязненного к ней петербургского двора. Вот в это-то время она и увидала при дворе молодого красавца Розума, и вскоре он, уже не Розум, а Разумовский, был произведён в управляющие одного из цесаревниных имений. Мало-помалу и другие недвижимые имущества, а вслед за ними и весь небольшой двор Елизаветы Петровны очутились под ведением Алексея Григорьевича, – одним словом, он вполне занял место сосланного Шубина.
Дочь Екатерины I, рождённая до брака и «не привенчанная», возросшая среди птенцов Великого Петра, которых грозный царь собирал на всех ступенях общества, Елизавета Петровна была чужда родовым предрассудкам и аристократическим понятиям. При её дворе люди были всё новые.
Но если бы она и желала окружить себя Рюриковичами или потомками Гедиминов, это едва ли удалось бы ей.
Оставшись на восемнадцатом году после смерти матери и отъезда сестры Анны[87] в Голштинию без руководителей, во всём блеске красоты необыкновенной, получившая в наследие от родителей страстную натуру, от природы одарённая добрым и нежным сердцем, кое-как или, вернее, вовсе невоспитанная, среди грубых нравов, испорченных ещё лоском обманчивого полуобразования, бывшая предметом постоянных подозрений и недоверия со стороны двора, цесаревна Елизавета видела ежедневно, как её избегали сильные мира сего, и поневоле искала себе собеседников и утешителей среди меньшей братии. Немудрено, что главное место среди последней занял красавец Алексей Разумовский.
Когда он появился в комнате цесаревны, последняя обратилась к нему с вопросом:
– Что скажешь, Алексей Григорьевич?
– Да напомнить пришёл, цесаревна, не съездишь ли ты сегодня ко двору.
– Что я там забыла?
– Забывать-то, пожалуй, и не забывала, да тебя-то, цесаревна, там забыть не могут.
– Это ты правильно: стою я им, как сухая ложка, поперёк горла.
– Вот то-то оно и есть. Ведь нынешней правительнице доподлинно известно, что регент в последнее время строил относительно тебя, царевна, свои планы.
– Это выдать меня за своего сына Петра и удалить из России Брауншвейгскую фамилию? Нет, меня за немца замуж не выдать – не только за доморощенного, но даже и за настоящего… Немало немецких принцев на меня зарилось, да все ни с чем отъехали. Чай, тебе это хорошо известно.
– Как не быть известным? Да и не мне одному, а и гвардия, и народ – все это знают и почитают тебя, царевна, за то ещё пуще.
– Насолили им немцы-то.
– Уж и не говори, царевна! А съездить ко двору всё же надо… Не ровен час, как взглянется… Ишь, они ночные действа устраивать принялись.
– Что же, Алексей Григорьевич, может, этим они нам пример подают!.. – весело сказала цесаревна.
– Дай-то Бог… Всё Он, Всемогущий…
– Эх, шутки я шучу Алексей Григорьевич, а в душе при этих шутках кошки скребут. Ведь знаю я, какое дело мы затеваем. Не себя жаль мне! Что я? Головы мне не снимут, разве в монастырь дальний сошлют, так мне помолиться и не грех будет… А вот вас всех жаль, что около меня грудью стоят! Ведь с вами будет то же, что с Алексеем Яковлевичем… А ведь он тебе тёзкой был.
Лёгкая судорога пробежала по красивому лицу Разумовского. Он не любил, когда цесаревна вспоминала о Шубине.
– О нас, цесаревна, не беспокойся… Нам зря болтать не доводилось, да и не доведётся, – с горечью ответил он. – Так прикажи туалет твой подать – и с Богом поезжай во дворец-то.
– И то съездить надо! – Встала Елизавета Петровна, сделав вид, что не обратила внимания на колкость, отпущенную Разумовским по поводу болтливости Шубина.
– Поезжай, матушка, да поласковее будь с её герцогским высочеством, она на ласку-то отзывчива.
– Знаю это! Ведь знаю – на ласку-то меня и взять, только не на притворную. Тяжело, а делать нечего…
– Так я пойду, ноне кое-кого ещё повидать надо. Замолви царевна, коли случай подойдёт, словечко за Якобину-то… Совсем, говорю, девка искручинилась.
– Да, да, непременно! Несчастная!.. – ответила Елизавета Петровна, и при этом напоминании о фрейлине Менгден, жених которой был так внезапно арестован, снова пред нею встала фигура красавца Шубина.
Алексей Григорьевич вышел.
VIII
ВО ФРАНЦУЗСКОМ ПОСОЛЬСТВЕ
Прошло несколько месяцев после переворота, произведённого фельдмаршалом Минихом в пользу Анны Леопольдовны.[88] В кабинете тогдашнего французского посланника при русском дворе маркиза Жака Троти де ла Шетарди[89] находились сам хозяин и придворный врач цесаревны Елизаветы Герман Лесток.
Маркиз был назначен представителем Франции при русском дворе всего около двух лет тому назад. Он был типом светского француза восемнадцатого века. То офицер, то дипломат, но прежде всего придворный, – он обращал на себя внимание везде, где ни появлялся. В обществе он имел большой успех и насчитывал столько же друзей, как и врагов, привлекая одних своей любезностью и личным обаянием и восстанавливая против себя других своим подвижным и вспыльчивым нравом.
Герман Лесток приехал в Россию в 1713 году, определился врачом при Екатерине Алексеевне и в 1718 году был сослан Петром в Казань. Со вступлением на престол Екатерины I он был возвращён из ссылки и определён врачом к цесаревне Елизавете Петровне, которой сумел понравиться своим весёлым характером и французской любезностью.
Шетарди нервно ходил по кабинету, в то время как Лесток, видимо, с напускным спокойствием сидел в кресле.
– Итак, вы говорите, любезный Лесток, что положение вашей очаровательной пациентки становится день ото дня всё тяжелее и опаснее?..
– Да, маркиз, она, видимо, сама не сознаёт этого и не жалуется, но нам, близким ей людям, всё это слишком ясно… У цесаревны нет влиятельных друзей, мы, мелкие сошки, что можем сделать?..
– Отчего нет влиятельных друзей? Быть может, и найдутся.
Лесток, словно не слыхав этого замечания, продолжал:
– Цесаревна слишком доверчива, добра и жизнерадостна, чтобы предаваться опасениям, но нам, повторяю, доподлинно известно, что её гибель решена… там…
– А… Ну, это посмотрим!.. – взволновался Шетарди. – Гибель её – гибель изящнейшей русской женщины нашего времени!..
87
Имеется в виду Анна Петровна (1708–1728) – великая княжна, жена герцога Голштейн-Готторпского, мать императора Петра III.
89
Ставленник кардинала Флери, маркиз де ла Шетарди играл серьёзную роль в интриге, преследующей целью возведение Елизаветы Петровны на российский престол.