Густые сумерки стали ложиться на землю. Слуги зажгли в столовой огни. Назначенные отцом сыну два часа миновали.
Разговор между тремя собеседниками ещё продолжался, но всё чаще и чаще стал обрываться не только на полуфразе, но на полуслове. Напряжённое состояние духа собеседников достигло высшей степени.
Его совершенно неожиданно разрешил Иван Осипович.
– Лошади, вероятно, готовы, – вдруг встал он.
– Лошади… Какие лошади?..
– Лошади, которые могли бы отвезти меня в Тамбов, а оттуда в Москву. Мне, как я уже говорил, необходимо уехать сегодня же; я и так заговорился с вами и опоздал на целый час.
– А сын? – невольно вырвалось у Сергея Семёновича.
– У меня нет сына, – холодно произнёс Иван Осипович.
Княгиня переглянулась с братом, но оба они не сказали ни слова. Они хорошо поняли, что Иван Осипович убедился сам, что сын нарушил данное им слово и перешёл на сторону матери. Тогда действительно он мог считаться погибшим для отца.
«У меня нет сына!» – эта фраза, казалось, так и осталась висеть в атмосфере комнаты, атмосфере тяжёлой и неприветной.
Все трое стояли несколько минут как окаменелые. Первая прервала эту томительную паузу княгиня Васса Семёновна, дёрнув сонетку.
– Вели подавать лошадей!.. – приказала она явившемуся лакею.
Иван Осипович стал прощаться. Он с почтительностью и с какой-то особой нежностью поцеловал руку хозяйки дома, а затем нервно обнял друга, несколько раз поцеловал его и тотчас отвернулся, чтобы смахнуть предательскую слезинку, появившуюся на ресницах. После того он твёрдою, ровной походкой вышел в переднюю, а затем на крыльцо, у которого уже позвякивала бубенцами и колокольчиками княжеская тройка.
Лошади тронулись. Княгиня и её брат молча стояли на крыльце, вдыхая лёгкую свежесть тёплого июльского вечера.
Звук колокольчика и бубенцов удалявшейся тройки, по мере его удаления, точно снимал с них тяжёлую ношу.
Наконец эти звуки замолкли. Брат и сестра вернулись в столовую, молча вошли и молча сели на свои места.
– Нелегко ему, бедному! – прервала молчание княгиня.
– Да-а-а, – протянул Сергей Семёнович. – Но он сам виноват… Зачем было отпускать сына?.. Я говорил ему… Он рассердился… Он заявил, что уверен в возвращении Осипа, так как тот дал ему честное слово. Но он не принял во внимание, что мальчик уже вторую неделю находится под влиянием женщины, для которой слово «честь» не существует.
– Не слишком ли вы строги к ней… – заметила княгиня. – Она прежде всего – мать.
– Но разве мать не должна жертвовать своим личным «я» для пользы своего рёбенка? Разве она не понимает, что отец, конечно, скорее выведет сына на честную дорогу, нежели она, бездомная скиталица, разведённая жена?.. Как враждебно ни была бы она настроена против своего мужа, она не может усомниться в одном – в его честных правилах… Где она была восемь лет? Почему только теперь ей понадобился сын? Нет, это возмутительно!.. Мальчик погиб не только для Ивана, он погиб для всех.
XV
ПРИДВОРНАЯ ЖИЗНЬ
С воцарением Елизаветы Петровны немецкий гнёт, тяготевший над Россией, был уничтожен мановением прелестной, грациозной ручки дочери Великого Петра.
Елизавета Петровна отличалась добротой своей матери, отвращением к крови, здравым смыслом и умением выбирать людей. Она сохранила на престоле ту любовь к своей родине, ту простоту Петра, которые стяжали ей имя «матушки» у народа.
Её двор был отрицанием «Домостроя». Он подчинялся овладевшему тогда Европой влиянию Франции. Пышность, блеск, увеселения, маскарады, оперы, водевили, возникшие при Анне Иоанновне в грубом виде, достигли версальского изящества. Императрица сама переодевалась несколько раз в день, в её гардеробе было до 15 000 шёлковых платьев. Она любила сидеть пред зеркалом, болтая вздор, слушая сплетни дипломатов, а вследствие этого проходили месяцы, покa министр удостаивался доклада.
В глубине души Елизавета Петровна была настоящей русской помещицей. По вечерам она была окружена бабами и истопником, которые тешили её сказками и народными прибаутками. От балов она переходила к томительному богослужению, от охоты – к «богомольным походам». Она благоговела пред духовенством и часто жила в Москве.
При Елизавете Петровне возникли русская литература, науки и высшее образование, а внешняя политика отличалась национальным направлением. Императрица начала с объявления, что останется девицей, а наследником назначает своего племянника, сына Анны Петровны, который тотчас же был выписан из Голштинии и обращён в православие под именем Петра Фёдоровича. Это был тот самый «чёртушка», который, если припомнит читатель, смущал покой Анны Леопольдовны.
Наряду с этим при дворе интриги были в полном разгаре. Первую роль играли женщины: Мавра Егоровна Шувалова, Анна Карловна Воронцова, Настасья Михайловна Измайлова и другие. От женщин не отставали и мужчины. Немедленно по воцарении Елизаветы Петровны образовались партии, только и думавшие о том, как бы одна другую низвергнуть. Их вражда забавляла государыню, и она часто пересказами старалась ещё более возбуждать противников друг против друга.
С одной стороны стояли представители союза с Францией, к которым присоединилась ещё голштинская свита наследника престола, с другой – Бестужев, опиравшийся на Разумовского. Сам же Алексей Григорьевич не принимал участия в придворных сплетнях и интригах. Его близкими приятелями были Бестужев и Степан Фёдорович Апраксин; но тем не менее в государственные дела он не вмешивался, а Бестужева любил потому, что несмотря на его недостатки чуял в нём самого способного и полезного для России деятеля.
Первая стычка между двумя партиями имела следствием несчастное лопухинское дело.
Герману Лестоку хотелось уничтожить соперника, им же самим возвышенного. Он ухватился за пустые придворные сплетни, надеясь запутать в них вице-канцлера Бестужева-Рюмина и тем повредить Австрии.
Надо заметить, что в числе осуждённых на смертную казнь, но помилованнных Елизаветой Петровной, был и граф Левенвольд, казнь которого была заменена ссылкою в Сибирь. Негодование и досада овладели близкой к нему женщиной – Натальей Фёдоровной Лопухиной. Она отказалась от всех удовольствий, посещала только одну графиню Бестужеву, родную сестру графа Головкина, сосланного также в Сибирь, и, очень понятно, осуждала тогдашний порядок вещей.
Этого было достаточно. Лесток и князь Никита Трубецкой стали искать несуществующий заговор против императрицы в пользу младенца Иоанна. Агенты Лестока – Бергер и Фалькенберг – напоили в одном из гербергов подгулявшего юного сына Лопухиной и вызвали его на откровенность. Лопухин дал волю своему языку и понёс разный вздор. Из этого же вздора Лесток составил донос, или, лучше сказать, мнимо-ботто-лопухинское дело. Лесток и Трубецкой старались замешать в это дело также бывшего австрийского посла при нашем дворе маркиза Ботта д'Адорна, который был в хороших отношениях с Лопухиной, и выставить их как главных зачинщиков. Итогом процесса было присуждение Лопухиных: Степана, Наталью и Ивана бить кнутом, вырезать язык, сослать в Сибирь и всё имущество конфисковать. Однако Бестужева это дело не сломило.
После описанной трагической развязки этого процесса двор переехал в Москву. Через несколько недель, весною 1744 года приехала принцесса Ангальт-Цербст-Бернбургская Иоганна Елизавета с дочерью Софией Августой Фредерикою. Этот приезд был нежданным ударом для Бестужева, мечтавшего о брачном союзе для наследника престола с принцессою Саксонскою. В то же самое время миропомазание принцессы Софии, принявшей с православием имя Екатерины Алексеевны, было последним торжеством Лестока.
Во время пребывания двора в Москве, 12 мая 1744 года, императрица подарила Алексею Григорьевичу Разумовскому село Перово и деревни Татарки и Тимохово, а также и двор Гороховский на земле Спасо-Андроньевского монастыря, отобранный прежде в военную канцелярию, но с тем чтобы за землю платить монастырю оброчные деньги.
Разумовский в государственные дела вмешиваться не любил… Он понимал, что высшие правительственные соображения не про него писаны, что он к этому делу не подготовлен, и потому ограничился тем, что передавал государыне бумаги Бестужева и не пропускал случая замолвить за него доброе словцо. К тому же свойственная всем истым малороссиянам лень ещё более отстраняла его от головоломных занятий.