– Отогрела я, кажется, змею на груди… – в минуту особенно пессимистического настроения говорила сама себе княгиня. – Надо поскорее выдать её замуж.
Таким образом, Таня была права, предчувствуя, что княгиня охотно выдаст её замуж за первого, кто поклонится «её сиятельству».
«Если Татьяна теперь так ведёт себя, – продолжала думать княгиня, – то что будет, если она узнает своё настоящее происхождение? Надо поговорить с Никитой… Архипыч не сумеет, самой лучше… покойнее будет».
Остановившись на этом решении, княгиня Васса Семёновна позвонила и приказала вошедшей горничной:
– Позвать ко мне Архипыча!
Через четверть часа внушительная фигура старосты уже появилась в дверях кабинета княгини.
– Вот что, Архипыч, приведи ко мне Никиту!
– Когда прикажете?
– Да попоздней, когда барышня ляжет, да и в девичьей улягутся. Он где?
– Да я уже на новом месте его устроил, как приказали.
– Наказывал, что я тебе говорила? Да? А он что же?
– «Да я всё перезабыл, говорит, что и было; чуть ли не два десятка лет прошло», – говорит.
– Хорошо, но всё же я сама накажу ему, крепче будет.
– Вестимо, ваше сиятельство, крепче, это вы правильно: то наша речь холопская – то княжеская.
– Так приведи!
Княгиня снова осталась одна в своём кабинете и пробовала заняться просмотром хозяйственных книг, но образ Никиты – мужа Ульяны, которого она никогда в жизни не видала, – рисовался пред её глазами в разных видах. Ей даже подумалось, что он явился выходцем из могилы, чтобы потребовать у неё отчёта в смерти его жены. Княгиня задрожала.
Это настроение было, по счастью, прервано докладом, что ужин подан. Однако княгиня почти ничего не ела. Ожидаемая беседа с Никитой, по мере приближения её момента, всё сильнее и сильнее волновала её.
Наконец ужин кончился. Княжна Людмила, поцеловав у матери руку и получив её благословение на сон грядущий, удалилась в свою комнату. Княгиня направилась в кабинет, рядом с которым помещалась её спальня.
– Федосья! – окликнула она, подойдя к двери спальни.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – появляясь в дверях, спросила горничная и наперсница княгини.
– Войди сюда! – сказала княгиня и, когда Федосья приблизилась, спросила: – Ты слышала, Никита вернулся?
– Слышала, ваше сиятельство, слышала, как с неба упал.
– Что ты об этом думаешь?
– Да что же думать, ваше сиятельство? Побродил, побродил, добродился до того, что, говорят, кожа да кости остались, ну, домой и пришёл умирать.
– А не ровен час, болтать будет.
– Какой уж болтать? Говорят, еле дышит.
– Так-то так, а всё же я велела Архипычу привести его сюда: наказать ему хочу молчать, а главное – не видеться с Таней, чтобы он ей чего в голову не вбил.
– Это вы правильно, ваше сиятельство: тогда с нею совсем сладу не будет, и теперь уж…
Федосья остановилась.
– Что теперь? – взволнованно спросила княгиня.
– Девки болтают, будто она по ночам не спит, сама с собой разговаривает, плачет.
– Замуж девку отдать надо.
– Вот это, ваше сиятельство, истину сказать изволили. Ох, надо пристроить бы девку, да в дальнюю вотчину.
За дверями в кабинет раздался в это время топот ног.
– Вот они и пришли, потом поговорим. Впусти, Федосья!
Федосья пошла к двери, и вскоре на её пороге появился Архип в сопровождении другого мужика. Княгиня невольно вздрогнула при взгляде на последнего.
«Выходец из могилы», – мелькнула в её уме мысль.
Действительно, вошедший вместе со старостой Никита Берестов имел вид вставшего из гроба мертвеца. Одежда висела на нём, как на вешалке. Видимо, весь он состоял из одних костей, обтянутых кожей. Лицо землистого цвета с выдававшимися скулами, почти сплошь обросло чёрными волосами, всклоченными и спутанными; такая же шапка волос красовалась на голове. А среди этой беспорядочной растительности горели каким-то адским блеском чёрные как уголь глаза.
Никита взглянул ими на княгиню и, казалось, приковал её к месту. Но это было лишь мгновение – Берестов упал в ноги её сиятельству и жалобным надтреснутым голосом произнёс:
– Не губите, ваше сиятельство!
Несколько оправившись, княгиня пришла в себя. Обдумывая это свидание с беглым дворецким её покойного мужа, она хотела переговорить с ним с глазу на глаз, выслав Архипыча и Федосью, но теперь не решалась на это. Остаться наедине с этим «выходцем из могилы» у неё не хватало духа.
«Кроме того, – неслось в голове княгини соображение, – и Архипыч, и Федосья – свидетели прошлого, они знают тайну рождения Татьяны и тайну отношений покойного князя к жене Никиты. Их нечего стесняться».
Она решила их оставить в кабинете.
– Встань! – властно сказала она. – Бог тебя простит.
Беглец приподнялся с пола, но остался на коленях. Его глаза были опущены; они не смотрели на княгиню, и последняя внутренне была очень довольна этим.
– Живи, доживай свой век на родине, но только чтобы о прошлом ни слова! – сказала она. – У меня есть на дворне дочь твоей жены, так с нею тебе и видеться незачем.
– На что мне она? – как-то конвульсивно передёрнувшись, тихо произнёс Никита. – Не до неё мне… умирать пора.
– Зачем умирать? Поправляйся, живи на покое, но не смутьянь, а то, чуть что замечу, не посмотрю, что хворый, в Сибирь сошлю.
В голосе княгини слышались грозные ноты.
– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, отсохни мой язык, коли слово о прошлом вымолвлю. Вот оно где у меня, прошлое! – указал Никита на шею. – А девчонку эту я и видеть не хочу.
– Тогда будет тебе хорошо. Теперь ступай, я всё сказала.
Никита с трудом поднялся с колен и поплёлся вслед за вышедшим из кабинета Архипычем.
IV
РОКОВОЕ ОТКРЫТИЕ
Оба они двинулись по направлению к деревне и шли некоторое время молча. Первым нарушил молчание староста:
– Княгиня-то у нас, что говорить, душа-барыня. Правда, под горячую руку к ней даже не приступайся, а потом отойдёт…
– Ишь, какая!
– Теперь хоть тебя взять. Пожалела, как я сказал, что хворый ты, умирать пришёл.
– Известное дело, умирать.
– Я к тому и говорю, что пожалела; правда, на тебя тоже властно да строго зыкнула, а всё же говорит: «Живи, поправляйся».
– Сердобольная! – с иронией в голосе заметил Никита.
– Ну, теперь подь к себе, спи спокойно! – сказал староста, поравнявшись со своей избой.
– Прощенья просим, – ответил Никита, снимая шапку.
Староста прошёл в ворота своего дома, а Берестов направился далее к околице, за которою стояла отведённая ему избушка Соломониды.
Последняя была одинокая вдова-бобылка, древняя старуха, когда-то бывшая дворовая, фаворитка отца княгини Полторацкой, когда тот был холост. После женитьбы князя она была сослана из барского дома и поселена в построенной ей нарочно избушке, в стороне от крестьянских изб. В этом её жилище было две комнаты с чисто вытесанными стенами, узорчатое крылечко, а за избушкой был выстроен сарай. Тут же был навес для лошадей, а от двора шло место для огорода.
Соломонида жила в своей избушке, получая увеличенную месячину, как говорили крестьяне, «всласть», с единственным запретом – ходить на барский двор. Исполнить этот запрет ей было тем легче, что вскоре после своей женитьбы отец княгини Вассы Семёновны покинул Зиновьево и поселился в своём соседнем маленьком именье Введенском. Барский дом стоял пустым, дворня была переведена в Введенское, на барский двор и так ходить было незачем. Он оживился только с выходом замуж Вассы Семёновны, поселившейся с мужем в Зиновьеве; но в нём начались новые порядки, в обновлённой дворне были новые люди, с которыми Соломониду ничто не связывало, а потому она жила уединённо и не только избегала ходить на барский двор, но даже сторонилась крестьян. Она как бы ушла в самоё себя и жила не настоящим, а прошлым.
По селу Соломонида прослыла «знахаркой», и к этому присоединилось подозрение в колдовстве. Последнему способствовали уединённая жизнь и нелюдимость Соломониды, а главное – огромный чёрный кот, сидевший на крыльце её избушки. Соломонида пользовала крестьян разными травами, прыскала наговорённой водой от «сглазу» – словом, проделывала такие таинственные манипуляции, которые в то тёмное, суеверное время заставляли её пациентов быть уверенными, что она, несомненно, имеет сношение с «нечистой силой».