Здесь был маскарад скорее духа, чем платья: разбогатевший мещанин мечтал, что его примут за маркиза, пэр Франции надевал платье своего лакея в надежде, что ему удастся вкусить прелести лакейских развлечений. Маркиза, отчаявшаяся обрести истинную страсть среди истощённых, измотавшихся мужчин своего круга, надевала платье гризетки, рассчитывая пленить какого-нибудь мощного блузника. А мелкая кокетка брала на подержание кучу драгоценностей, надеясь поживиться за счёт богатого мещанина, долженствующего принять её за маркизу и готового кинуть любой куш за кусочек «господского мясца». И всё это шумело, смеялось, острило, как только умеет смеяться и острить парижская толпа.
Несколько в стороне от теснившейся к кассе толпы стояло двое мужчин, очевидно не желавших лезть в эту сумятицу. Одеты они были одинаково, с изящной, почти бедной простотой. Их лица были закрыты полумасками, но фигура, грация и гибкость движений, мягкий овал и нежность открытой нижней части лица позволяли угадывать, что оба они молоды и, вероятно, хороши собой. Несмотря на одинаковые костюмы, их трудно было спутать друг с другом. Один – тот, который был тоньше и выше, – осматривал толпу спокойным, насмешливым взглядом. Наоборот, взоры другого, более коренастого, с каким-то наивным удивлением и восторгом блуждали по сторонам. Первый был изящнее и юрче, второй мешковатее, но величественнее в движениях.
Заметив, что толпа у кассы несколько поредела, высокий сказал своему спутнику:
– Ну-с, а теперь можно взять билеты, да и туда!
Он махнул рукой в сторону зала, откуда неслись задорные звуки музыки, и достал из кармана кошелёк.
Но спутник поспешно остановил его и шепнул:
– Постой, Суврэ, дай мне самому взять билеты! Должно быть, так интересно давать деньги и получать сдачу!
– Отлично, ваше величество. Но только вы забыли, что для вашего сохранения инкогнито вы должны были звать меня просто Анри!
– Но ведь и ты, Анри, забыл, что должен звать меня просто Луи! – ответил король, и они оба весело рассмеялись.
Билеты были взяты, и король с маркизом прошли в зал.
Оркестр, состоявший из двадцати четырёх скрипок, шести гобоев и шести флейт, встретил их появление сочным заключительным аккордом менуэта, после чего настал перерыв, и вся пёстрая толпа танцующих двинулась парами и в одиночку по галерее, отделявшейся от зала величественной колоннадой. Людовик прижался вместе со своим спутником к выступу противоположной стены и принялся жадными глазами смотреть на проходивших мимо него мужчин и женщин.
Как не похожа была эта весёлая непринуждённость на версальские балы и маскарады, где ни в чём не было приятной середины! Сначала – беспросветная скука и манерное жеманство, потом – циничная распущенность. Здесь же не было ни того, ни другого. Люди искренне веселились, без жеманства пользуясь правами свободных нравов карнавала, хотя отнюдь не злоупотребляли ими.
Вот идёт молоденькая девушка в костюме Весны. Как прост, безыскусен и изящен её наряд! Это скромное платье из дешёвенькой материи, сплошь усеянное букетиками живых цветов – и только. Но что может сравниться с прелестью этого скромного убранства? Разве только она сама, эта сияющая весной шестнадцатилетняя дочь парижских улиц. Каким упоением радости, каким хмелем юности дышит взгляд её ласковых, бойких серых глаз. Розовый пухленький ротик полуоткрыт, и – Боже мой! – сколько восторгов обещает он тому, кто сумеет пробудить его к истинной страсти пламенным поцелуем!
Молоденькую Весну заметил дюжий мужчина в костюме мушкетёра Людовика XIII. На нём широкая шляпа с пышным пером, чёрные кудри с заметной проседью падают на большой кружевной воротник, тучный стан охватывает богатая перевязь, толстые, тумбообразные ноги полускрыты громадными сапогами с широкими отворотами. Его незамаскированное лицо некрасиво, но полно важности и достоинства. Мушкетёр плотоядным взором впивается в Весну и затем, сорвавшись с места, подбегает к ней, покачиваясь на ходу, и говорит что-то, подавая руку. Весна сморщивает остренький носик и задорно отвечает что-то, от чего хохочут все близстоящие. Смеётся и мушкетёр. Но бойкий ответ гризетки не сбивает его с позиции. Он хватает её руку и подсовывает под свою. Весна побеждена. Счастливая, смеющаяся, она прижимается к своему полновесному кавалеру, который с изящной грацией ведёт её прочь, умело лавируя среди густой толпы.
– Да здравствует Венера и её проказливый сынок Амур! – насмешливо крикнул им вдогонку Суврэ. – Девчонка сразу удачно начала свою карьеру: она попала на богатого и солидного кавалера!
– Ты его знаешь, Анри? – спросил король. – Скажи, это, наверное, кто-нибудь из провинциальных дворян? Он не из здешних, потому что иначе я знал бы его. Но вся его фигура полна такого достоинства, что сразу можно сказать: вот человек, занимающий высокое положение на общественной лестнице!
– О, да! – ответил Суврэ. – Это действительно человек, занимающий очень высокое положение. Ведь это – Кармежу, камердинер, заведующий гардеробом герцога Ришелье!
Оба весело рассмеялись.
– Ба, а это что за прелестное создание? – шепнул король, указывая кивком головы на высокую, дивно сложённую Диану, в белокурых волосах которой сверкал полумесяц из настоящих бриллиантов. – Если бы я не боялся, что опять попаду впросак, то сказал бы, что это какая-нибудь иноземная принцесса или по крайней мере герцогиня!
– Это действительно принцесса и герцогиня: принцесса кабаков и герцогиня разврата, ненасытная Лилетт д'Аржиль, прозванная «пожирательницей миллионов». Прежде, когда она была молода и красива, она разорила не одного молодчика времён регентства.
– Как «когда она была молода и красива»! – воскликнул король. – Но ведь она и теперь прелестна!
– Это потому, что
– Но ты говоришь, что её расцвет был во времена регентства? – не переставал удивляться король. – Сколько же ей лет?
– Ей… не помню точно: что-то сорок шесть или сорок восемь!
– Но это совершенно невозможно! – вне себя от удивления заметил король, с любопытством всматриваясь в подходившую Лилетт.
– «Le vrai peut quelquefois n'etre pas vraisemblable!»[22] – сентенциозно ответил Суврэ строкой из «Искусства поэтики» Буало.
Тем временем «пожирательница миллионов», заметив обращённый на неё взор короля, направилась прямо к нему. Она была достаточно опытна для того, чтобы не считаться с наружной скромностью наряда на общественных балах, да и инстинкт, столь необходимый для успешной охоты всякого рода, безошибочно подсказывал ей, что перед нею чувственный, застенчивый и богатый дворянин, которого легко и выгодно увлечь.
– Мой добрый господин, – сказала она, грациозно склоняясь в глубоком реверансе, причём низко вырезанный корсаж позволил ей явить взорам обоих мужчин её на диво сохранившиеся формы, – разве можно стоять так одиноко, так задумчиво на празднике весны и любовного опьянения? Даже я, строгая и неприступная Диана, и то вышла из обычного холодного оцепенения и брожу здесь, среди смертных, в жажде восторгов любви, в жажде нежного шёпота страсти… О, дайте же мне свою руку, добрый господин! Сквозь щели полумаски ваши глаза заронили убийственный пожар в моё сердце, и как жестоко будет с вашей стороны не исправить причинённого вами бедствия. Так дайте же руку! Умчите меня в опьяняющем танце, а потом… Много даров хранит неизвестность в лоне будущего! Потом и я умчу вас в танце, в танце любви, в танце восторгов страсти. Не отвергай, о смертный, даров небожительницы!
Она взяла короля за руку и с ласковой настойчивостью тащила за собой.
21
«Она заботливо намазала и приукрасила своё лицо, чтобы загладить неисправимые повреждения, нанесённые временем» («Аталия», трагедия Расина).