– Мне немного нездоровится.
– Не виноваты ли в этом цветы, которыми, как кажется, вас продолжают обильно награждать?
– Действительно, кто-то положительно засыпает меня ими, но не эти прелестные цветы – виновники моего нездоровья. Они, напротив, оживляют меня! – И княжна, вынув из стоявшего вблизи букета несколько цветков, стала жадно вдыхать в себя их аромат.
– Я должен на днях уехать на довольно продолжительное время в Варшаву. Мне необходимо окончить там некоторые дела…
– Вы говорите, надолго?
– Может быть, на несколько месяцев.
– Но что же станет с влюблёнными в вас дамами?
– Вы, княжна, всё шутите, а у меня к вам просьба. Позвольте мне прийти к вам завтра.
– Милости просим. Мои двери, кажется, открыты для вас всегда.
– Не двери, а калитка, – подчеркнул граф.
– Калитка? – повторила княжна и задумалась. Это напомнило ей, что ключ от калитки находится в руках Свиридова, и она не знала, что ей ответить. Всё же она спросила:
– Вы когда едете?
– Послезавтра.
«Не осмелится же Свиридов явиться в неназначенный день!» – мелькнуло у неё в голове, а так как было несколько ключей от калитки, принесённых ей Никитой, то она решилась.
– Хорошо, я завтра буду ждать, – сказала она и, встав с дивана, вынула из шифоньерки ключ. – Вот вам ключ.
– Я не знаю, как благодарить вас, княжна! – поцеловав у неё руку, сказал граф.
– Я не могу отказать уезжающему.
Раздавшийся звонок известил о новом посетителе, и граф стал прощаться. В передней он встретил нескольких молодых людей.
– Убегает… забежал раньше всех и был принят с глазу на глаз. Счастливец! – послышались шутливые замечания.
Граф в свою очередь ответил какой-то шуткой и уехал. Дело было сделано. Ключ от калитки лежал в его кармане.
– Завтра должен быть букет из белых роз, громадный, роскошный, – сказал Свенторжецкий Якову.
– Будет готов. Я уже распорядился, ваше сиятельство!
– Принеси его ранее сюда, а потом отправишь к княжне, но не сам.
– Слушаю-с. Зачем сам? Я очень понимаю.
XII
ДВА ИЗВЕСТИЯ
Князь Луговой жил тоже лихорадочной жизнью. Повторенное ему обещание княжны Людмилы быть его женою лишь на первое время внесло успокоение в его измученную душу; отсрочка, потребованная девушкой, тоже только первые дни казалась ему естественной и законной в её положении. Рой сомнений вскоре окутал его ум, и муки ревности стали с ещё большею силой терзать его сердце.
Княжна давала ему повод к этому своим странным поведением. Накануне, на свиданье с ним наедине в её будуаре, она была пылка, ласкова и выражением своих чувств доводила его до положительного восторга, а на другой день у себя в гостиной или в домах их общих знакомых почти не обращала на него внимания, явно кокетничая с другими, и в особенности с графом Свиридовым.
Сергей Сергеевич положительно возненавидел своего бывшего друга, да и тот, видимо, платил ему тою же монетою. Вследствие этого они ограничивались при встрече лишь вежливыми, холодными поклонами.
Князь, конечно, не знал, что дорога в заветный будуар его невесты открыта не ему одному для ночных свиданий. Он имел право считать княжну Людмилу своей невестой, хотя их помолвка была известна, кроме них двоих, только ещё дяде княжны, Зиновьеву. Но и при таких условиях явное нарушение княжной своих обязанностей невесты, выражавшееся в амурной интриге с другими молодыми людьми, переполнило бы чашу терпения и без того многотерпеливого жениха.
К этому присоединялось ещё следующее. В обществе о молодой княжне – «ночной красавице» – не переставали ходить странные, преувеличенные слухи, и их старались довести до сведения Лугового. Дело в том, что князь был одним из выдающихся женихов, предмет вожделений многих петербургских барышень вообще, а их маменек в особенности. Очень понятно, что предпочтение, отдаваемое им княжне Полторацкой, не могло вызвать в них особенную симпатию к Людмиле Васильевне. В то время как дочки злобствовали молча, маменьки не стесняясь давали волю своим языкам и с чисто женскою неукротимою фантазией рассказывали о княжне Людмиле невозможные вещи. По их рассказам, она была окончательно погибшей девушкой, принятой в порядочные дома лишь по недоразумению. Эти рассказы передавались из уст в уста, с одной стороны, из жажды пересудов ближних, а с другой – с целью дискредитировать молодую девушку в глазах такого блестящего жениха, как князь Луговой. Поэтому в его присутствии намёки о поведении княжны были особенно ясны, но – увы! – достигали не той цели, которая имелась в виду. Князь слушал их, понимал и даже, отуманенный ревнивым чувством, верил им, однако его любовь к княжне от этого не уменьшалась. Он страшно страдал, но любил её по-прежнему. Один нежный взгляд, одно ласковое слово разрушали ковы её врагов, и Сергей Сергеевич считал княжну снова чистым, безупречным существом, оклеветанным злыми языками. Однако обычно следовавшая затем перемена отношений к нему со стороны княжны повергала его снова в хаос сомнений, и в этом состояла в последнее время его лихорадочная жизнь.
Одно обстоятельство в последнее время тоже очень встревожило князя. Оно почти совпало с окончанием траура княжны, но известие о нём дошло до Сергея Сергеевича уже после его объяснения с княжной и получения им вторичного обещания её отдать ему свою руку. Это обстоятельство вновь всполошило в сердце Лугового тяжёлое предчувствие кары за нарушение им завета предков – открытие рокового павильона в Луговом.
В конце августа Сергей Сергеевич получил от управляющего своим тамбовским именьем подробное донесение о пожаре, истребившем господский дом в Луговом. Пожар будто бы произошёл от удара молнии, и от дома остались лишь обуглившиеся стены. Кроме того, были попорчены цветник и часть парка. Донесение оканчивалось слёзною просьбою старика Терентьича дозволить ему прибыть в Петербург с докладом, так как он должен сообщить его сиятельству одно великой важности дело, которое он не может доверить письму, могущему, не ровен час, попасть и в чужие руки.
«Что это может быть?» – недоумевал князь Сергей Сергеевич, так как он знал Терентьича за обстоятельного и умного старика, который не решился бы беспокоить своего барина из-за пустяков.
Кроме того, и сообщение о пожаре дома тоже страдало какой-то недосказанностью. И в этом случае видно было, что старик не доверял письму.
«Надо вызвать его и узнать!» – решил князь и в тот же день написал в этом смысле Терентьичу.
Прошло около месяца, и однажды утром Сергею Сергеевичу доложили о прибытии Терентьича. Князь приказал позвать его. Старик вошёл в кабинет, истово перекрестился на икону и отвесил поясной поклон князю.
– Чего это тебе, старина, в Питер приспичило ехать? Или на старости лет захотел столицу посмотреть? – встретил его Сергей Сергеевич.
– Не волей приехал, неволя погнала! – серьёзно ответил Терентьич.
– Как так?
– Отписал я вашему сиятельству о несчастии. Погорели мы.
– От чего же это случилось? – спросил князь, поняв, что старый слуга, говоря «погорели мы», подразумевал его, своего барина.
– Божеское попущение. И натерпелись мы страха в то время.
– Что же, разве народ был на работе? Некому было тушить пожар? – спросил князь.
– Какое, ваше сиятельство, некому? Почитай, всё село около дома было. Отец Николай с крестом… Да ничего поделать не удалось… Не подпустил к дому-то – он… враг человеческий.
– Как же это было?
– В самую годовщину, ваше сиятельство, как по вашему приказу павильон-то был открыт, был так час шестой вечера. Небо было чисто… Вдруг над самым домом повисла чёрная туча, грянул гром, и молния, как стрела, в трубу ударила. Из дома повалил дым. Закричали: «Пожар!» Дворовые из людских выбежали, а в доме-то пламя уж во как бушует! А туча-то всё растёт, чернее делается. Окна потрескались, наружу пламя выбило. Тьма кругом стала, как ночью. Сбежался народ, а к дому подойти боится. Пламя бушует, на деревья парка перекинулось, на людские, а в доме-то среди огня кто-то заливается, хохочет.
– Хохочет? – вздрогнул князь Сергей Сергеевич.