– О, сёстры отлично поделили короля между собою! Правда, в Шуази при короле почти неотлучно находилась Полина, но по переезде в Версаль обе сестры будут поочерёдно пользоваться вниманием его величества.
На лице Жанны отразилась брезгливость.
– Не понимаю, – сказала она, – как это у вас, господ французов, темперамент может совмещаться с такой расчётливостью в делах любви! Конечно, раз уж погружаешься в политику, то всякие пустяки вроде излишней щепетильности, нравственной брезгливости и женской стыдливости приходится оставлять в стороне. Но всё-таки я никогда не могла бы дойти до такого откровенного цинизма, как молоденькая Полетт, только что выпорхнувшая из монастыря.
– Право, не знаю, что сказать вам на это, – задумчиво ответил маркиз. – Может быть, я не так уж щепетилен, как вы, но я не могу осуждать Полетт за то, что она, наметив себе определённую цель, идёт к ней прямо и твёрдо. Кроме того, не могу я осуждать её и потому, что такое разрешение семейного вопроса было придумано, подготовлено и подсказано мной самим…
– Вами? – вне себя от удивления воскликнула Жанна.
– Ну да, мной. Ведь вы знаете, я вмешался во всю эту историю только потому, что мне сказали: «Это нужно для Жанны!» Я – цельный человек, не умею отдаваться частью сердца или делать что-нибудь вполовину. Полетт действиительно способна привлечь внимание короля в желаемую сторону и изменить весь курс внешней политики Франции. Но имеет ли она достаточные данные, чтобы прочно утвердиться в благоволении короля? Нет, одна она оказалась бы эфемиридой, блестящей бабочкой, рождающейся, чтобы умереть, сверкнув на мгновение. Король ценит в женщине ум, но важнее всего для него горячая кровь и молодое тело. Луиза де Майльи была уж чересчур женщиной, и король начинал скучать с нею. Полина де Нейль – чересчур человек, и это быстро утомило бы короля. Но вместе они взаимно дополнят в своих нежных цепях, пока случайность не порвёт прочного союза сестёр между собой. И вот, когда я взвешивал всё это, мне и в голову не приходило думать, нравственно ли такое разрешение вопроса, не цинично ли оно, не оскорбляет ли щепетильности порядочных людей. В моём мозгу огненной надписью сверкала фраза: «Это нужно для Жанны», и больше я ни с чем считаться не мог!
Жанна с нескрываемым удивлением смотрела на Суврэ. Она была очень добрым и хорошим человеком, но страдала некоторой ограниченностью суждений, чрезмерной педантичностью взглядов. Более мечтая, чем думая о жизни, она составила себе в уме какой-то идеальный мир, герои которого с трудом могли воплотиться в живых, действительных людях. Но, разочаровываясь в последних, она не поступалась составленными идеалами. Она с первого взгляда подводила встреченного человека под определённую категорию и смотрела на него сверху вниз, как на существо несовершенное, не соответствующее её героической мерке. И много нужно было для того, чтобы поколебать в ней составленное по первому взгляду мнение, отказаться от него!
Ещё в монастыре она сразу определила Полину как беспочвенную фантазёрку, пустую болтушку и ветреницу. Полина на её глазах духовно росла, поражала учителей, надзирательниц и знакомых мужским складом ума, недюжинной широтой взглядов и меткостью суждений, а Жанна ни на йоту не поступалась усвоенным с первого момента дружбы надменно-снисходительным отношением к подруге, пока разговор утром после знаменательного маскарада не заставил спасть пелену с её глаз и не показал ей Полину в новом, совершенно неожиданном свете.
То же самое было и с маркизом де Суврэ. Бывая с Полиной у её родных в отеле Мазарин, она впервые встретилась семнадцатилетней девушкой с маркизом, которому был тогда двадцать один год. Как мужчина, Суврэ даже скорее понравился ей, но она сразу определила его: «Фат, заботящийся только о жабо да манжетах; пустой человек, не имеющий твёрдых принципов; балагур и ломака, для которого строить шута – высшая цель жизни». И уже ничто не могло сдвинуть её с этого определения!
Ей было весело с маркизом, она бывала рада, когда встречала его, и по возвращении из России с удовольствием принимала его у себя. Может быть, бессознательно в её сердце даже нарастала любовь к нему, потому что не раз бывало, что она видела во сне, как Суврэ прижимает её к своей груди и покрывает огненными лобзаньями, что заставляло её дрожать от восторга и счастья. Но, просыпаясь, она неизменно думала с искренним пренебрежением: «Боже мой! Какие нелепые сны видишь порой! Подумать только, чтобы я полюбила такого… Фу!» Суврэ был для неё просто человек «не как все», собачкой, которую можно было приласкать и подразнить, но любить!.. Любовь и этот «шут гороховый» – это казалось Жанне чудовищно несовместимым. Поэтому на все попытки маркиза объясниться ей в любви она отвечала самым откровенным смехом.
В последнее время где-то внутри её души пробуждались сомнения в правильности её взгляда на маркиза. Наружу эти сомнения до сих пор ещё не пробивались, но в это утро Суврэ как-то сразу показался ей иным.
Два обстоятельства поражали её. Во-первых, её удивляло, что этот человек, которого она считала таким пустым и поверхностным, оказывается умелым и дальновидным в самых тонких соображениях, что этот ломака так прост, искренен и сердечен. Во-вторых, её тревожило, что вместо обычного балагурства в его тоне теперь звучало что-то надтреснутое, мрачно-покорное, глубоко-скорбное.
«Это нужно для Жанны!» – мысленно повторила она и почувствовала, что в её сердце зазвенела сладкая, радостная песнь.
– Вы действительно оказали мне большую услугу всем этим! – ласково сказала она, протягивая маркизу руку.
Суврэ почтительно прижался губами к её руке; из его глаз скатилась и обожгла руку Жанны горячая слеза…
Жанна вздрогнула; её сердце забилось в сладком ужасе… Ах, если бы теперь он опять повторил ей прежние слова любви! Как жаждала и как боялась она этого!
Они оба молчали. Положение было томительным и напряжённым.
– И ради этого-то вы примчались в такую рань? – спросила Жанна, чтобы сказать что-нибудь.
– Я должен был сдержать данное слово, а необходимость быть утром в Сен-Клу выяснилась только вчера поздно ночью.
– Но вы могли бы заехать ко мне после окончания своего дела! – улыбаясь, сказала Жанна, ожидавшая, что Суврэ по обыкновению ответит с комическим пафосом что-либо вроде: «Я всегда стремлюсь как можно скорее увидеть свою богиню!»
Но Суврэ с невыразимой нежностью поднял взор на кокетливо улыбавшееся личико Жанны и грустно сказал:
– Я не был уверен, что буду иметь возможность когда-либо заехать к вам по окончании этого дела…
– Что вы говорите? – вскрикнула Жанна бледнея. – А, понимаю! – продолжала она, понижая голос до трепещущего шёпота. – Дуэль! Какая-нибудь дурацкая, бессмысленная дуэль из-за пустяков, из-за острого словца, дерзкой насмешки! Из-за глупостей ставят на карту жизнь, здоровье, и всё это шутя, легкомысленно, так себе… И вы ещё смели говорить… – рыданием вырвалось у неё.
Но она сама испугалась того, чего чуть не сказала, и замолчала, хватаясь руками за судорожно бившееся сердце. Она хотела бы так много сказать маркизу, но у неё не было слов; только рыдания дрожали в груди да мозг свинцовой крышкой гроба придавливало сознание надвигавшегося горя и отчаяния…
– В делах чести… – начал Суврэ, но замолчал, поникнув головой; он вспомнил, что дуэль действительно вызвана его мальчишеством, что Жанна права; но не всё ли равно?
Они молчали, оба погружённые в скорбную задумчивость. Наконец ржанье лошади маркиза, привязанной им к решётке сада, вернуло его к действительности.
– Моя Электра напоминает, что мне пора, – сказал он.
Жанна подошла к нему ближе и с каким-то отчаянием вскрикнула:
– Но ведь мне говорили, что вы отлично фехтуете!
Как ни казалось странным и непоследовательным это восклицание, но Суврэ с благодарностью взглянул на Жанну. Он понял ту скрытую логическую нить, которая привела её к этому, и ответил, потупив взор:
– Вчера вечером по возвращении из Шуази я получил записку от своего секунданта д'Айена, что его, тоже бывшего со мной в Шуази, уже поджидал секундант противника. Д'Айен просил меня никуда не уходить, чтобы он мог сегодня же (то есть вчера) сообщить мне условия дуэли, так как последняя, по всем признакам, состоится на следующее утро. Поджидая графа, я прилёг на кушетку. Не знаю, долго ли я спал, да и спал ли на самом деле, но только вдруг я увидел, что ко мне подходит покойник-отец, которого я очень любил. Отец положил мне руку на голову и сказал: «Мы скоро опять будем вместе, сынок!» И я понял, что смерть стережёт меня… Напрасно старался д'Айен высмеять меня, внушить мне бодрость… При иных обстоятельствах я не обратил бы внимание на сонное видение, но теперь я с радостью приветствую избавительницу-смерть и заранее покоряюсь…