– Да что он, взбесился, что ли? – спросила Луиза, подозрительно посматривая на сестру.
– Нет, я думаю, что Жанна сменила гнев на милость, вот он и безумствует! – охая, ответила Полина. – Но что за сумасшедший! Можешь себе представить, Луизетт, я только назвала Жанну по имени, как он от восторга принялся крутить меня по комнате до тех пор, пока я не упала!
XI
ВАРИСЬ, КАША, ПОКРУЧЕ!»
Прошло около месяца. День уже начинал склоняться к вечеру, и невыносимый жар, томивший парижан с самого утра, понемногу спадал, когда к очкасовскому садику в Клиши подъехала стройная амазонка, великолепно сидевшая в седле и мастерски правившая породистой гнедой лошадью. Трудно было признать в этой амазонке, в этой пышной, нарядной, гордой женщине прежнюю скромненькую Полетт. Она на редкость похорошела, как хорошеет даже дурнушка в первые месяцы счастливой, удовлетворённой любви. Придворные парфюмеры пустили в ход весь арсенал своих чудодейственных косметик, чтобы загладить, исправить и смягчить некоторые недостатки лица Полины. Костюм, над которым потрудились первые артисты портняжного цеха, счастливо подчёркивал грациозную округлость её форм, а выдающееся положение, которое она занимала при дворе, придало её манерам изящную развязность и величие.
Подъехав к решётке сада, Полина услыхала доносившиеся оттуда голоса. Как будто кто-то учился. Ученик неуверенным голосом произносил слова, а старческий голос учителя ворчливо поправлял его. Полина даже приподнялась на стременах, чтобы посмотреть, в чём там дело. Но деревья, посаженные вдоль решётки, которые в начале этого рассказа мы застали почти обнажёнными, теперь покрылись густой, непроницаемой для взоров листвой, а внизу пышно разрослись цветочные кусты.
Отдав поводья выбежавшему к ней со двора слуге, Полина толкнула калитку и вошла в сад.
Ей представилась довольно комическая картина. Старик Очкасов, нацепив громадные очки, водил пальцем по раскрытой перед ним французской книге, а долговязый Столбин с робким видом читал вслух, вздрагивая каждый раз, когда Николай Петрович за малейшую ошибку обрушивался на него добродушно-грозной воркотнёй.
– Что я вижу! – весело воскликнула Полина. – Мсье Столбин учится французскому языку, а мсье Николя с добросовестностью, которая равна разве только его нетерпеливости, посвящает его в эту премудрость!
– А, стрекоза-трещотка! – весело заворчал старик. – Что давно не бывали? Мне без вас как-то скучно! Ну совсем как однажды в моём петербургском доме сверчок завёлся. Сначала из себя трескотнёй выводил, а потом, когда я попривык, даже скучно стало от его молчания!
– О, у вас для меня всегда найдётся какое-нибудь лестное сравнение! – засмеялась Полетт. – Учитесь-ка вы поскорее французскому языку, мсье Столбин, тогда хоть вы меня в этом доме защитите!
– Учусь! Стараюсь! – не без некоторого усилия выговорил Столбин.
– И успехов не делаю! – ворчливо договорил старик. – Тоже, защита вам понадобилась! Это от вас всякому защищаться надо!
– А Жанна дома? – спросила Полетт – Да не у вас ли маркиз Суврэ?
При этом вопросе лицо старика сразу омрачилось, седые брови угрюмо опустились, в углах старческого рта появилась скорбная, мрачная складка.
– Там! – сердито, почти невежливо ответил он, показывая рукой на дом, и сейчас же накинулся на Столбина. – Ну а вы чего уши развесили? Рады, что можно поротозейничать? Беритесь за книжку, мсье лентяй! Учиться надо!
– Будем учиться! – с милой улыбкой ответил по-французски же Столбин.
Полина с недоумённой улыбкой прошла в комнату Жанны. Действительно, маркиз Суврэ был тут.
– А, прелестная виконтесса де Вентимиль! – воскликнул Анри.
– Милочка! Но как ты дивно похорошела! – удивилась Жанна, бросаясь целовать подругу.
– Ладно уж, ладно! – засмеялась в ответ Полина. – Нечего мне комплименты говорить! Всё равно вижу, что сидели и нежничали! Вот что весна-то значит! То, бывало, прежде моя Жанна всё нет да нет, и слышать об Анри не хотела, а теперь – на-ко поди! Кстати, – продолжала неугомонная болтушка, – какую трогательную картину застала я в саду! Этот Столбин, такой долговязый и такой покорный да тихонький…
– Да, – сказала Жанна, – он удивительно старателен и делает поразительные успехи. Просто на глазах видишь, как он всё свободнее начинает говорить!
– Хотя ваш батюшка делает всё, чтобы затруднить ему усвоение предмета! – насмешливо заметил Суврэ.
– Да, – согласилась Полина, – мсье Николя уж чересчур ворчит на него. Но скажи, Жанна, это он сам захотел?
– И сам захотел, да и нужно это по некоторым соображениям…
– По каким?
– Да неужели тебе никогда не приходило в голову, Полина, что Столбин будет нам крайне полезен в России?
– Ну конечно приходило, но при чём в России французский язык?
– А разве может он вернуться в Россию под своим именем? – спросила Жанна.
– Ну конечно, нет, но и за француза ему тоже не удастся выдать себя…
– Да это и не нужно…
– Особенно, – продолжала виконтесса, – при таком учителе, который в произношении и сам-то не очень силён. Кстати, Жанна, что это значит: когда я спросила твоего отца, где ты и не здесь ли Анри, то он сначала посмотрел на меня свирепыми глазами, а потом сразу стал сердитым и хмурым!
Жанна и Анри переглянулись, но молчали.
– Э, господа, но у вас что-то не всё ладно? – продолжала Полина. – Да полно, уж и вправду ли нежничали вы перед моим приходом? Анри взволнован, Жанна грустна? Дорогие мои! Вы ведь знаете, что я…
– Страшно любопытна! – договорил Суврэ.
– Фу, какой вы гадкий, Анри! Вы знаете, что я очень люблю вас обоих и что в сущности я – не такая пустая болтушка, какой кажусь. Поделитесь со мной своим горем. Может быть, и я что-нибудь дельное придумаю!
Жанна опустила голову.
– Ну что же, рассудите нас, Полина, – сказал Суврэ, – если только Жанна ничего не имеет против.
– Пусть! – сквозь зубы кинула Жанна.
– Так видите ли, Полина, – продолжал Анри, – у нас действительно разногласие, и немалое, на мой взгляд. Вы были поверенной моих сердечных тайн, Полетт, вы знаете, как долго и как нежно я люблю Жанну. Знаете вы и то, что мне удалось пробудить к счастью мою принцессу-ледышку. Но я хотел бы сделать её окончательно счастливой, а разве может быть счастье – я разумею прочное, открытое, полное счастье, – если отношения между двумя людьми не урегулированы! А кто мы сейчас друг другу? Как смотрит на нас свет? Да и каково нам самим? Встречаться урывками, украдкой, воровать своё счастье у самих себя! А когда я говорю Жанне, что нам надо повенчаться, она начинает говорить о своём прошлом, уверять, что она опозорена и недостойна носить моё имя. Но какое мне дело до её прошлого? Твоё настоящее, твоё будущее – вот что беру я, Жанна, а прошлое похоронено и забыто в далёкой России. И как можно говорить о позоре! Разве в насилии позор?
– Нет, Анри, – грустно ответила Жанна, – я говорила не только это, да и не совсем так. Я говорила только, что если твоя любовь пройдёт, то что бы ты ни говорил теперь, а тогда не утерпишь, чтобы не укорить меня прошлым. Но это не остановило бы меня. Гораздо большим препятствием в моих глазах является то, что, став твоей женой, я делаюсь французской подданной, а между тем у меня имеются нравственные обязанности перед родиной…
– А перед отцом у тебя нет обязанностей, Жанна? – с жаром произнёс Анри. – Разве тебе не жаль этого достойного старца, который не может примириться с совершающимся на его глазах. Пусть он закоснел в своих понятиях, но ведь нельзя же не уважать старости?
– Если отец не может отрешиться от ложных взглядов, тем хуже для него. Но он стар, Анри, а я молода, тогда как Россия вечно юна. Нельзя жертвовать молодым старому – это противоестественно! Наконец, ты не имеешь права требовать этого от меня, Анри. Вспомни, что я сказала тебе в первый день нашей любви: «Я буду любить тебя до тех пор, пока любится и пока твоя любовь не станет поперёк моему долгу». Берегись, Анри!.. Настаивая на своём желании, ты подвергаешься опасности второго «пока»!