— Мне велели передать, что на востоке страны готовится мятеж. Таким образом, вы можете рассчитывать на поддержку почти всей Англии. На стороне Дадли фактически остался лишь королевский гарнизон в Лондоне и наёмное войско.
— Спасибо. Ступай, — Мария позволила гонцу уйти, — думаю, стоит дождаться, когда Дадли явится сюда собственной персоной, — обратилась она снова к Елизавете. — Но сначала я проеду по тем городам, которые находятся на моей стороне.
Мария приказала готовить кортеж к выезду.
— Ты поедешь со мной, — велела она сестре, — люди должны видеть, что и моя сестра-протестантка выступает против самозванной королевы.
И в этот, и в последующие дни Елизавета смогла убедиться: её сестру на самом деле поддерживают многие. Куда бы они ни заезжали, везде Марию приветствовали толпы людей, подкидывающие в воздух шапки и береты, вывешивающие на двери домов флаги с гербом Тюдоров, выкрикивающие слова приветствия. Её уже называли «наша королева».
Про Елизавету тоже не забывали. То, что она постоянно была рядом с Марией, нравилось народу. Они иногда выкрикивали и её имя. Обе дочери Генриха Восьмого, сводные сёстры короля Эдуарда, в глазах англичан являлись символом незыблемых традиций, продолжением династии. В тот момент всем уже стало ясно: на престол взошла не королева Джейн, а сын Дадли Гилфорд, а ещё точнее, сам Джон Дадли, герцог Нортумберлендский…
На третий день правления самозванной королевы Мария и Елизавета узнали, что в Кеннинг-холл, направляется Роберт Дадли с войском.
Роберт знал, что Елизавета находится в замке сестры. Он понимал, что в случае его победы Елизавета, скорее всего, окажется в Тауэре. И не в качестве принцессы, ожидающей коронации, а в качестве заключённой. В отношении сестёр у отца были совершенно однозначные планы: казнить. Казнить, чтобы они больше не мешали ему строить собственную королевскую династию Дадли.
Войско, собранное в Лондоне отцом, было невелико. Но, что хуже всего, Роберт с ужасом наблюдал, как оно постепенно разбегается на пути в Кеннинг-холл. Его единственной надеждой оставались люди, жившие там же, где и семья его жены.
В Роберте боролись два противоположных чувства: любовь к Елизавете, нежелание причинить ей зло, и естественный инстинкт самосохранения, который подсказывал, что в этой борьбе лучше бы победил он.
Подойдя к замку Марии совсем близко, Роберт остался с наёмниками, которые лениво брели по дороге, не выказывая ни малейшего энтузиазма. Денег им отец заплатил мало — казна была пуста. Ни казнь Сеймура, ни казнь герцога Сомерсета не помогли её вновь наполнить. Набеги на церковь и монастыри закончились. Оттуда брать уже было нечего. Люди разных национальностей, с трудом объяснявшиеся друг с другом, не имели ничего общего с англичанами. Они не понимали, кого защищают и против кого воюют. Они шли в одинаковых шлемах и накидках, на которых был изображён герб Дадли, чтобы хоть как-то отличать своих от чужих.
Англичан в войске практически не осталось. В городах, которые они проходили, их не встречали ни ликованием, ни тёплым приёмом. К ним никто не присоединился и в Норфолке. Отец Эммы лишь с сожалением развёл руками:
— Все переходят на сторону Марии. Я не смог ничего поделать.
Роберт понял, что ему остаётся одно: повернуть назад в Лондон. От отца тоже шли неутешительные новости. Он со своим войском находился в Кембридже. Войско, как и у Роберта, разбежалось. Но у Джона Дадли ситуация сложилась похуже. У него не было даже наёмников. В Кембридже он оказался в полном одиночестве…
— Они возвращаются назад, — объявила Мария вечером семнадцатого июля, — оба Дадли едут в Лондон. Кстати, говорят, герцог даже кричал: «Да здравствует королева Мария Первая» на главной площади в Кембридже, — она усмехнулась, — вот до чего дошло. Он думает, я, узнав об этом, прощу его? Наивный дурак! Он вообще не очень умён, этот Дадли. Не захотел понять очевидного.
— А что Джейн? — спросила Елизавета. — Известно что-нибудь о ней?
— Да, новости тоже прекрасные, — Мария, даже улыбаясь, имела грозный, сердитый вид, — все эти дни она не показывается, сидит в Тауэре и не пытается начинать управлять страной. Джейн не произносит речей, не выходит к народу. Её никто не видит и не слышит. Думаю, нам пора собираться в Лондон. На нашей стороне Англия. Сейчас это уже понятно. Если мы упустим время, то люди могут решить, что мы отступили, что мы колеблемся и не уверены в своих действиях.