Из палатки вылез Бирюзов с ружьем. Глаза у него были закрыты. Слабо улыбаясь, Пина смотрела, как его водит, не отпускает сон. Бирюзов с усилием двигал веками, но тут же их плотно смеживало, голова парня висла, и ружье вываливалось из рук. Но вот как будто он окончательно проснулся, спросил:
- Ты это чего, Агриппина?
- А что?
- Спала бы для экономии хлеба...
- И правда, Александр, что делать-то будем?
- Посмотрим. Выдели-ка мою порцию, и я пойду. Может, подстрелю чего...
Он ушел. Пина разыскала под крыльями палатки сухую бересту, разожгла костер. В котел лапша пошла и хлебное крошево из рюкзаков. Еще сахар и соль остаются да хлеба на день. Пина разглядывала небо, но смотреть было не на что. Лишь там, где стояло полуденное солнце, светлелось пятно, и даже от этого растепливало будто, сбивало прохладу, что тянула от реки и от круч. Пина поняла, что Гуцких и сегодня не прилетит, если так оно до вечера продержится. Что тогда?
А пожарники все спали. Пина решила их будить. Они неохотно поднимались, всерьез обсуждая свое намерение соснуть еще минуток шестьсот, и Пина в который уже раз подивилась их спокойствию, хотя она уже поняла за эти дни, что такое спокойствие - верный признак скрытой тревоги, надвигающейся неизвестности.
Родион спросил за обедом:
- Где Санька?
- Ушел с ружьем.
- Зря вымокнет. Ты ему похлебки-то оставь...
- Ладно, - ответила Пина и тут заметила, что Евксентьевский смотрит на нее как-то недружелюбно и требовательно. Вчера он после пожара помалкивал, в толпе пожарников он всегда сникал и терялся. А сейчас сидит один против нее, смотрит, что-то хочет сказать. Вот перевернул пустую чашку.
- Это все?
- Все. - Пина не хотела видеть его скверной улыбки, отвернулась.
- Начинается воспитание голодухой?
Пожарники, сидящие поодаль, перестали жевать, а он смотрел на нее, хотя все понимали, что обращается Евксентьевский не к ней, а к Родиону и еще может такое сказануть сейчас, что будет совсем уже не к месту. Вот зануда! Он, верно, вообще ничего не соображает. Нельзя же было парашютистов без куска высаживать на новое дело! И еще одно тут есть. Ведь все продукты купил бригадир, Гуляев еще ему денег подкинул, и расчет будет после пожара, а пока москвич чужим хлебом кормится. И эти-то харчи он, пожалуй, не отработал, а еще ерепенится. Может, Родька ему сейчас врежет насчет всего?
Все выжидательно смотрели на Родиона, а он лишь нахмурился, отставил посудину и сказал:
- Спасибо, Пина.
А вскоре снова пошел мелкий дождичек. Пожарники забрались в палатку, а Родион сидел у костра, задумчиво курил, словно дождя и не было. Пина притащила брезент, которым она раньше накрывала продукты, села под него рядом с Родионом. Из палатки доносились приглушенные голоса:
- Взяло-о-ось!
- Еще как...
- Похуже пропадали. Отсюда хоть сплавиться можно...
- Да спла-а-авимся!
- А как у вас нога, дядя Федя?
- Припекает малость, однако терпимо. Сон вот только видал интересный.
- Что за сон?
- Будто бы я подо Ржевом. Иду вроде с автоматом, бью. Кругом земля дыбом, ребята по обе стороны ложатся, а я иду. Тут ожгло ногу. Думаю: попало. Иду, а в сапоге кровища - хлюп, хлюп!..
- Плохой сон.
- Явственно так: хлюп! хлюп!
- Нехорошо.
- А я разве говорю?
Пина могла без конца слушать эти бесхитростные некнижные речи. Значение им придавали не только слова, но и паузы, и недоговорки, и это особое, совсем особое отношение ко всему на свете. Ведь ни один человек не сказал насчет еды. Поели, и все. У девушки першило в горле, она покашливала, чтоб Родион ничего не заметил, а ей так хотелось тихо поплакать от счастья, оттого, что она с этими людьми.
А Родион курил, задумчиво наблюдая, как шлепают в серый пепел дождевые капельки, и Пина чувствовала, что он был где-то далеко, в своих мыслях. Вот в который уже раз оглядел черный склон, отвернулся.
- Ты о чем это все, Родион?
- Пожары - сплошь, рубим - сплошь... Схватимся потом, а Сибирь вот такая, черная. Схватимся!..
- А что бы ты предложил?
- Для тушения-то? Почему бы армию не кинуть? Ох и закалочка была бы ребятам! А потом студентов... Только не все пойдут.
- Почему?
- Знаешь, есть холодные пожары, которые выжигают души... Такие пожары тоже надо бы кому-то тушить... А сюда звать не таких, кто себя хочет проверить, а кто твердо знает, что они крепкие парни... Нет, только крикни: "Горит Россия!.."
- Пойдут.
- Да что вы там мокнете-то? - послышался из палатки голос. - Давайте сюда, место найдется.
- У нас брезент, - отозвалась Пина, ожидая, когда в палатке снова заговорят, но там вдруг перешли на шепот.
- Не какая-нибудь там расфуфыра, - донеслось едва различимо.
- И Родион не такой. Он не станет тебе с ветки на ветку...
Пина покраснела, потому что поняла, о чем это они, а Родион вдруг сильно сжал ей руку.
- Что? - спросила Пина.
- Да так...
- А что - так? - улыбнулась она - ей почему-то хотелось шутить.
- Ну, все вот у нас с тобой... И на "ты" как-то незаметно перешли...
- А потом на "мы", - засмеялась Пина, и Родион тоже; неожиданно для себя он наклонился к ней, встретил ее посерьезневшие вдруг глаза, испуганные и покорные, и губы, и ничего на свете не осталось, кроме этих горячих губ и полуприкрытых, темных в отсвете костра глаз.
Скоро снова стали слышны голоса из палатки - там уже говорили о Гуцких.
- Платоныч никак не может залечить отечественные остатки.
- Раз на Девятое мая - мы на пожаре в тот день были - он мне сказал, за что получил первую Славу.
- А за что?
- Да ни за что, говорит. Чкнуло его в грудь, а он от миномета не ушел. Говорит, все равно уходить некуда было. А когда вручили Славу, долго удивлялся: "За что только людям ордена дают?!"
- Да-а-а... Сивый весь, а ведь моих лет...
Потом начался какой-то разнобойный разговор, и никак нельзя было уловить его стержня.
- Я людей из Москвы ни разу в жизни не видал. Ждешь, приедут вот, расскажут что-нибудь хорошее...
- А городским пожарным медали дают...
- Нет, я вертолет переношу без посторонних явлений.
- Вот когда я возчиком в сельпе работал...
- Считай, уже неделю я не употребляю - и живу!
- А говорят, лекарство такое есть, от водки. Слышь, Гриша? Принял его и будто с души воротит от одного запаха...
Пине было неинтересно про водку. Она потянула за цепочку часы Родиона. По времени еще вроде рано, а день уже кончался в долине. Спустился с кручи Бирюзов. Пустой, промокший до нитки. Где-то вверху он нарезал ворох пучек, и Пина обрадовалась. Свежие дудки можно есть за милую душу. Надо только ободрать жесткую оболочку, а мясистая нежная трубочка идет хорошо. Родион взял немного пучек, а ворох Санька отнес в палатку. Оттуда закричали весело:
- С полем тебя, Саня!
- Хороша дичина!
- Жи-и-ирная, язви ее!
А потом кто-то там сказанул такое, что палатка заколыхалась от хохота, но у сипевшего костра не расслышали слов, однако тоже заулыбались, и всем стало полегче.
- Не скажи! - снова послышалось из палатки. - Витамины все же в ней есть.
- Витамины, может, и есть, а кроме них, ничего.
- Это я, помню, первый раз встретился с витаминами...
- Давай-давай трави! - поощрил кто-то, и Пина тоже прислушалась.
- Взяли мы, помню, Берлин и радуемся - живы! - начал дядя Федя неторопливо, с расстановками. - Ладно. Победа победой, а есть-пить надо. И вот дело к обеду. На фронте-то было хорошо, первой категории кормежка, а тут завезли горох. А он же веский, что твоя дробь. Ладно. Сварили суп-заболтуй. Ну, суп! Смотрим - видимость через него сквозная. Вызываем заместителя по тылу. Приходит. Пузо - во! Небось ноги свои видал разве что в зеркале. "В чем дело, товарищи солдаты?" Мы подаем ему котелок с его супом и чистую ложку. "Конечно, - говорит, - густоты тут нет, но вы, товарищи солдаты, должны учесть питательность". И понес! И белки там, и желтки, и особенно на витамины напирал. Что, думаем, за мина такая? Глядим - вода водой. Ну, поверили, съели. Так я первый раз с витаминами встретился и с тех пор думаю, что это слово какое-то обманное...