Полиция сделала все, что могла, чтобы помочь своим друзьям прикрыть на время свой бизнес, но все же десятка полтора из сотни с лишним преступников, названных Элмером, пришлось арестовать. Зато начальник полиции взял реванш, заявив, что больше ни одного не найти.
— Превосходно, — нежно прожурчал на это Элмер в набранном жирным шрифтом, взятом в рамку и помешенном на видном месте заявлении, — произведите меня временно в чин лейтенанта полиции, дайте отделение полисменов, и я вам за один вечер — любой, кроме воскресного, — найду и закрою пять нелегальных кабаков.
— Согласен. Можете начинать свои налеты завтра, — прозвучал в «последних известиях» официально сдержанный ответ начальника полиции.
Мистер Ригг слегка встревожился.
— Пожалуй, вы хватили через край, Элмер. Если вы по-настоящему восстановите против себя кого-нибудь из крупных оптовиков-бутлеггеров[179], они нас крепко прижмут с деньгой. А если тронете бандитов — могут прихлопнуть, очень даже просто. Чертовски опасная штука.
— Знаю. Не волнуйтесь, я себе выберу кого-нибудь из мелкой сошки, самогонщиков, которые не пользуются покровительством полиции, разве что сунут участковому пятерку или десятку. Газеты ради рекламы их распишут настоящими гангстерами и убийцами, а мы пожнем лавры, не делая глупостей и не рискуя.
Огромная толпа — не менее тысячи человек — собралась в тот вечер у крыльца Центрального полицейского участка. Двенадцать вооруженных полисменов спустились по ступенькам и замерли в стойке «смирно», поглядывая на дверь в ожидании своего командира. И вот он появился, преподобный Гентри — великий Гентри, — и остановился на крыльце в картинной позе. Полисмены отдали ему честь, толпа приветствовала восторженными или презрительными криками, а фотокорреспонденты лихорадочно защелкали затворами, ослепив собравшихся вспышками магния. На Элмере была фуражка лейтенанта полиции с золотым околышем, строгий сюртук, черные брюки. Под мышкой — библия.
Взревели и умчались два полицейских фургона. Все женщины в толпе, кроме нескольких представительниц самой древней в мире профессии, которые — увы! — выражали свое неодобрение весьма нецензурными фразами, ахнули от восторга перед этим современным Савонаролой.
Он обещал толпе раскрыть по меньшей мере один настоящий дом терпимости…
Жили-были в Зените две молодые особы, которым надоело гнуть спину на скверном хлебопекарном заводишке, а по воскресным вечерам безвозмездно сносить грубые ласки грузных, бледных и одутловатых пекарей. Они установили, что в небольшой квартирке, недалеко от церкви Элмера, можно проводить время гораздо легче и веселей. Они обожали читать иллюстрированные журналы, танцевать под патефон и ходить в церковь — чаще всего в церковь Элмера. Возможно, их отношения с приятелями мужского пола и были несколько более утешительны, чем мог бы ожидать священник, познав на собственном опыте сладость священных и холодных, как лед, уз брака, но ведь этих приятелей у них было совсем немного, и девушки часто штопали им носки и при каждом удобном случае превозносили до небес ораторские таланты Элмера Гентри.
В тот вечер одна из подруг вела задушевную беседу с мужчиной, который, как выяснилось впоследствии на суде, не был ее мужем, а другая пекла на кухне пирог ко дню рождения своей племянницы, тихонько напевая гимн «Вперед, воинство христово». Внезапно и с изумлением она услышала внизу, на улице, грохот, звон и крики, затем топот многих ног на лестнице. Она порхнула в гостиную и увидела, как прелестная, отделанная под красное дерево дверь их квартирки разлетается под ударами прикладов.
В комнату, скаля зубы, ввалились двенадцать полисменов, а за ними, — к смущению и стыду хозяйки, кумир дома, обожаемый пророк, его преподобие Элмер Гентри. Только сейчас это был совсем не тот любезный, улыбчивый мистер Гентри, которого она знала по церкви. Этот мистер Гентри простер руку и с жестом, исполненным тошнотворнейшей святости, возопил:
— О блудница! Пусть грехи твои падут на твою голову! Отныне тебе уж больше не завлекать несчастных юношей в клоаку, в мерзостную пучину порока! Сержант! Держите револьвер наготове. Недаром говорят, что от женщин такого пошиба можно ждать чего угодно!
— Есть, лейтенант, будет сделано! — ухмыльнулся краснорожий полицейский сержант.
— Вздор, Гентри! Девчонка не опаснее золотой рыбки, это всякому видно, — заметил Билл Кингдом из «Адвокат-таймс», который два часа спустя уже строчил эпическое повествование о героизме Великого Крестоносца.
— Пошли, посмотрим, чем там занимается вторая! — заржал один из полисменов.
Сколько было смеха, когда, заглянув в спальню, они увидели, что у окна, с лицами, сведенными мучительным стыдом, съежились мужчина и полуодетая девушка!
Вот на нее-то, пропустив мимо ушей восклицание Билла Кингдома: «Слушайте, бросьте! Найдите себе кого-нибудь под стать — с кем вы связались!» — Элмер, гроза порока, обрушил всю мощь истинно библейского красноречия.
Только энергичное вмешательство Билла Кингдома удержало лейтенанта Гентри от того, чтобы приказать людям швырнуть блудницу в полицейский фургон прямо как есть, в одной рубашке. А затем Элмер повел свой отряд в тайный притон, где, по неопровержимым сведениям, люди губят свои тела и души, вливая себе в глотки адское зелье — виски.
Мистер Оскар Гохлауф был содержателем пивной еще до сухого закона, но и после того, как был введен сухой закон, мистер Гохлауф продолжал оставаться содержателем пивной. Это было очень солидное, старомодное, убаюкивающе-тихое и симпатичное заведение; ни в одном другом кабачке — даже гораздо более роскошном — не было таких меню, артистически выведенных мылом на зеркале за стойкой, ни в одном не было такой дивной маринованной со специями селедки.
В этот вечер у стойки стояли трое: плотник Эмиль Фишер с густыми и пышными усами чуть ли не до ушей; его сын Бен — Эмиль приучал его пить доброе пиво вместо виски и джина, которыми Америка насильно спаивает народ, — и старый портной-швед папаша Соренсон.
Разговор шел о джазе.
— Вот я, скажем, приехал в Америку за свободой, а сын Бен, думается, поедет за свободой обратно в Германию, — говорил Эмиль. — Когда я был молодой, мы, бывало, как суббота, так вечерком соберемся и играем — Баха играем, Брамса — Gott weiss[180], играли мы ужасно, но что ж такого? Нам это было по душе, а слушать мы никогда никого не заставляли. А теперь, куда ни пойдешь, везде этот джаз, словно какая-то пляска святого Витта. Джаз и музыка есть то же, что этот преподобный Гентри, о котором пишут газеты — и наш добрый старый Prediger[181]. Я так думаю, что Гентри этот самый — он никогда и не рождался на свет, его попросту выдули из саксофона.
— Ладно тебе, па, страна подходящая, — вставил Бен.
— Та, это прафда, — с довольным видом произнес Оскар Гохлауф, срезая лопаткой пену с кружки пива. — Американцы, как я их фидел раньше, когда быль жиф Билл Най[182] и Юджин Филд[183], они люпили смеяться. Теперь они стали серьёссный. А когда нашнут смеяться опять, то они надорвут себе шивотики над челофеками вроде этого Гентри и фсеми этими пасторами, которые шелают фсем указыфать, как надо шить! Ну, а если народ смеется — у-уф! — тогда помогай бог пасторам!
— Да, это верно, — сказал портной-швед. — Слушай, Оскар, не говорил я тебе? Мой-то внучек Вильям стипендию в университете отхватил!
— Молодчина! — в один голос отозвались все, дружески хлопая папашу Соренсона по плечу… Вдруг в парадную и заднюю дверь ворвалась дюжина полисменов в сопровождении рослого и сумрачного джентльмена, вооруженного библией.
— Этого арестовать, всех остальных тоже задержать! — прогремел сумрачный джентльмен, указывая на оторопевшего Оскара. И, обращаясь к своей жертве и молниеносно возникшей и возрастающей с каждой секундой аудитории, продолжал:
179