— Дорогая, но ведь и герцог тебя так называет!
— Да, называет. Знаю. Именно это я в нем и не переношу! Милый, а как ты думаешь: это не слишком дорогая плата за свежий воздух, чтобы тебя называли «мамаша»? Когда это животное к нам подойдет снова, оно назовет тебя «папаша»!
— В первый и последний раз, душа моя!
— Ну что ж, — размышлял Элмер, — немного развлек старичков, хоть веселей им будет плыть. Черт, да это же самое важное — дать людям немного радости и веры, приободрить их на многотрудном жизненном пути.
Он проходил мимо кафе на открытом воздухе. За бледно-зеленым столом сидел сосед Элмера по салон-ресторану. С ним были еще какие-то трое, и перед каждым стаканчик виски с содовой.
— О, я смотрю, вы решили поддержать в себе бодрость духа! — милостиво заметил Элмер.
— Точно, а как же иначе, — отозвался его знакомый по салон-ресторану. — Присаживайтесь с нами, пропустим стаканчик!
Элмер сел. Над ним в почтительном ожидании склонился румяный официант-англичанин.
— Конечно, — подал голос Элмер — не мне, священнику, тягаться с такими крепкими спа-артивными ребятами, как вы, братцы. Разве что лимонадику хватить — это бы я еще, пожалуй, выдержал. — И, обращаясь к официанту: — Есть ли у вас что-нибудь в этом роде, приятель, или только сивуху держите для могучих мужчин?
Когда Элмер дал понять распорядителю, что не откажется председательствовать на концерте, распорядитель, весь в испарине от конфуза, объяснил, что, к величайшему сожалению, председательское место уже предложено достопочтенному Лайонелу Смиту…
Нельзя сказать, чтобы Клео была еще более бесцветна и оттого более несносна, чем обычно, но она страдала морской болезнью, и Элмер понял, что совершил ошибку, взяв ее с собой. На пароходе он с ней не поговорил и часу. Здесь можно было встретить так много интересных людей, так пополнить свой интеллектуальный багаж, общаясь с ними. Взять хотя бы того пассажира из Китая, у которого он набрался идей по крайней мере для десятка проповедей о миссионерской работе! Или профессора из Хиггинского пресвитерианского института, который объяснил ему, что ни один современный ученый не признает теории эволюции, или хорошенькую журналистку, которая так нуждалась в утешении…
Но если на пароходе Клео и могла бы еще пожаловаться на отсутствие внимания к ней, то теперь, оставшись наедине с нею в купе поезда Ливерпуль — Лондон, Элмер с лихвой наверстывал упущенное, старательно отмечая невыгодные особенности чужой страны.
— Ну и ну! Эти англичане и в самом деле отстали от жизни! Подумать только, вместо пульмановских вагонов, где видишь всех попутчиков и можешь завести знакомства, настроили каких-то клетушек. Лишний пример того, насколько в этой стране еще сильны сословные предрассудки… Что-то не очень мне нравятся эти города. С виду-то ничего: коттеджи, увитые диким виноградом, и все такое, но не чувствуешь, что город растет, развивается, шагает вперед, как у нас в Америке. Я тебе вот что скажу — кстати, думается, еще никто не высказал эту мысль, можно бы использовать ее в проповеди, — заграничное путешествие приносит наглядную пользу хотя бы в одном: начинаешь еще больше ценить, что ты американец!.. А-а, вот, кажется, уже и Лондон! Гляди-ка, ну и копоть, а?.. Хо-хо-хо… Так вот что в Лондоне называется вокзалом! М-да, прямо скажем, ничего особенного! А уж паровозишки-то, смех! Да американский машинист постыдился бы водить такие игрушечные поезда! И на весь вокзал ни кусочка мрамора!
В отеле Савой их чемоданы внес в номер слуга — проворный, улыбчивый юнец с пресловутым английским румянцем во всю щеку.
— Послушай, друг, — сказал преподобный доктор Гентри, — и много ты здесь зашибаешь?
— Простите, сэр, я что-то не совсем понимаю, сэр.
— Получаешь, говорю, сколько? Платят ничего?
— Ах, вот что! О, мне платят очень прилично, сэр! Чем еще могу быть полезен, сэр? Благодарю вас, сэр.
— Приветливый посыльный, нечего сказать, — пожаловался Элмер, когда мальчик вышел, — да к тому же и английский язык не понимает! Н-да, я, конечно, рад побывать в старой Англии, но если тут все такие дружелюбные, как этот; представляю себе, с каким удовольствием мы вернемся домой. Да будь это наш американский малец, мы бы сейчас с ним добрый час проболтали, я бы хоть расспросил кое о чем… Ну, нечего тут стоять, поторапливайся! Надевай шляпку и пошли хоть взглянем на город.
Они зашагали по Стрэнду.
— Ого! — значительно молвил Элмер. — Видела? У полисменов-то ремешки под подбородком! Хм… хм… Вот это, правда, совсем не как у нас!
— Да, очень интересно! — отозвалась Клео.
— Но сама улица — очень так себе. Столько слышал — можно подумать, что-то замечательное, а магазинишки… да у нас в Зените сколько хочешь улиц, где магазины куда лучше, — а уж про Нью-Йорк и говорить нечего. Никакого размаха у этих иностранцев! Просто радуешься, что ты американец!
Осмотрев магазин Свон и Эдгар, они пошли к Сент-Джеймскому дворцу.
— Так, — сказал Элмер с видом знатока. — Здание, безусловно, старинное. Интересно, что это такое? Наверное, замок какой-нибудь. — И, обращаясь к проходящему полисмену: — Простите, капитан, вы не скажете, что это за здание? Вот это, кирпичное?
— Сент-Джеймский дворец, сэр. Вы американец, наверное? Здесь живет принц Уэльский, сэр!
— Да ну?! Слышала, Клео? Да, сэр, это, во всяком случае, стоит запомнить!
Перед жиденькой аудиторией в часовне на Бромптон-роуд Элмера внезапно осенило.
С самого начала он задумал выдержать свою первую лондонскую проповедь в поэтическом духе. Он рассчитывал сказать о том, что первым склонит голову перед Богом — сильный человек, рыцарь в латах; сказать, что Любовь — это радуга на мрачном горизонте жизни, что это утренняя звезда, а также звезда вечерняя. Но в минуту гениального прозрения он сразу отбросил этот план. Нет! Им нужен американец — настоящий, отчаянный, с повадками первых поселенцев.
Таким он и предстал перед ними — от головы до пят. Он сказал.
— Братцы, — начал он. — Очень здорово с вашей стороны, что вы разрешили простому американцу приехать сюда и сказать вам свое слово. Но, я надеюсь, вы не ждете услышать речь оксфордского выпускника! Моя весть — и да поможет господь мне в слабости моей донести вам хотя бы ее, — моя весть такова: среди суровых поселенцев Америки, в убогих хижинах и непроходимых дебрях царит господь — точно так же, как царит он в вашем великолепном и могущественном городе. Сам я в настоящее время, хоть и отнюдь не по своей заслуге, состою пастором церкви, которая затмевает собою даже эту вашу прекрасную часовню. Но в глубине души я жду не дождусь того дня, когда генеральный инспектор отошлет меня снова в мою родную глушь, в… Позвольте же мне, в меру моих скромных возможностей, дать вам некоторое представление о той работе, которую я выполнял в дни молодости, дабы вы видели, как тесно связывает милость Божия ваш могучий город с безвестными и дикими просторами. Зеленым юнцом, не ведающим ничего, кроме того, что единственный настоятельный долг всякого священника — нести всем и повсюду благую весть искупления, я был пастором бревенчатой часовни в глухом селении под названием Шенейм. Объезжая верхом свой приход, усталый и голодный, приехал я под вечер к одинокой бревенчатой хижине одного из первых поселенцев, Барни Бейнса, и представился ему.
«Я брат Гентри, методистский священник», — сказал я.
Он пристально уставился на меня; из-под шапки всклокоченных волос диким огоньком сверкнули его глаза; он медленно произнес.
«Брат, — сказал он, — вот уж скоро год, как я не видывал чужого лица. Я очень вам рад!»
«Вам, наверное, было страшно одиноко, дружище?» — сказал я ему.
«Ну, нет, сэр, — говорит он. — Только не мне!»
«Да как же так?» — спрашиваю.
«Но ведь со мной все время был Христос!»