Стремительно броситься через весь кабинет после ухода какой-нибудь заплаканной, едва передвигающей ноги вдовицы, поцеловать шелковистый висок, услышать шепот: «Милый, ты вел себя с этой старой наседкой просто изумительно! Ах, ты такая прелесть!» — в этом была теперь для Элмера вся жизнь.
Он часто проводил вечера в квартирке Хетти Даулер — уютных, белых с голубым комнатках в одном из новых отелей, с забавной кухонькой и электрическим холодильником. Стройная, грациозная, словно пантера, Хетти, свернувшись упругим клубком, лежала на крытой узорчатым шелком кушетке, а Элмер расхаживал взад и вперед, репетируя свои проповеди, останавливаясь, чтобы получить заслуженное одобрение — поцелуи.
У него вошло в привычку украдкой пробираться вниз. в буфетную, перед сном и звонить Хетти, чтобы пожелать ей спокойной ночи. Когда она была нездорова и отлеживалась дома, он каждый час звонил ей из своего кабинета или наскоро писал записочки. Это ей нравилось больше всего. «Твои письма — просто очарование, — говорила она. — Такие забавные и милые…» И он писал ей своим корявым почерком: «Мой милый пупсик, моя птичка, киска и рыбка, я тебя обожаю, больше сказать нечего, ей-богу, а это самое повторяю шестьсот миллионов триллионов раз. Элмер».
Но — и он никогда не позволил бы себе полюбить ее, будь это иначе, ибо честолюбивое желание стать верховным блюстителем нравственности Америки было для него важнее, чем даже любовные услады с Хетти, — мисс Даулер была в то же время и великолепным секретарем.
Ей можно было диктовать с любой скоростью; она редко делала ошибки; по красоте расположения материала напечатанная ею страница была истинным произведением искусства; она записывала номера телефонов всех, кто приходил в его отсутствие; она умела очень хладнокровно и в высшей степени любезно выпроваживать идиотов, которые являлись досаждать преподобному доктору Гентри своими не стоящими внимания печалями. И она так удачно подсказывала темы для проповедей! За все эти долгие годы ни Клео, ни Лулу не дали ему ни одной идеи, заслуживающей чего-либо, кроме разве что стона изнеможения. А Хетти — да ведь это она набросала ему план проповеди «Суета светской славы», которая произвела такую сенсацию в Тервиллингер-колледже, куда Элмер прибыл по случаю присвоения ему степени доктора права, возложил венок на могилу покойного ректора Уиллоби Кворлса (фотография была во многих газетах) и вообще сделал неплохую рекламу — и себе самому и своей «доброй старой Alma Mater».
Ему казалось порой, что Хетти — иное воплощение Шэрон Фолконер.
Внешне они были очень непохожи — Хетти была стройней, ниже ростом, ее тонкие подвижные черты лица ничем не напоминали своеобразного продолговатого личика Шэрон; они и по складу характера были очень различны. Хетти, тоже веселая выдумщица в любовных делах, никогда не хандрила и не устраивала истерик. Вместе с тем обеим была свойственна та же жадность к жизни, та же неизменная страсть к своему возлюбленному. И то же поразительное умение обращаться с людьми.
Если что-либо и могло еще увеличить преданность Т. Дж. Ригга Элмеру и церкви, то это сделала Хетти. Инстинктивно разгадав, что это за важная персона, она и льстила ему, и кокетливо пикировалась с ним, и приучила его подолгу торчать в церковной конторе, хотя он отвлекал ее от дела и ей приходилось позже кончать работу. Ей оказалась по плечу задача и потруднее — она приручила самого Уильяма Доллинджера Стайлса, который никогда не был настроен к Элмеру так дружелюбно, как Ригг. Она говорила ему, что он Наполеон финансового мира. Она едва было не зашла даже слишком далеко в своем усердии — завтракала с ним вдвоем в ресторане. Элмер ревниво запротестовал, и Хетти мило согласилась никогда больше не встречаться со Стайлсом за стенами церкви.
Тяжелой и в общем-то даже не слишком красивой задачей было отделаться от Лулу Бейнс, которая с появлением Хетти стала окончательно ненужной.
Когда во вторник вечером, на другой день после его первой встречи с Хетти, Лулу, воркуя, впорхнула к нему в кабинет, Элмер с подавленным видом сидел за письменным столом, мрачно опершись подбородком на руки, и не встал ей навстречу.
— Что с тобой, милый? — пролепетала Лулу.
— Сядь-ка… нет, пожалуйста, не надо меня целовать! Садись вон туда, душа моя. Нам надо серьезно поговорить, — сказал преподобный доктор Гентри.
Такая маленькая, такая простенькая (хоть и принаряженная в новое платье), сидела она, дрожа, на уродливом стуле с прямой спинкой…
— Лулу, я должен сказать тебе нечто ужасное. Несмотря на всю нашу осторожность, Клео… миссис Гентри нас выследила. У меня просто сердце разрывается от отчаяния, но нам нельзя больше встречаться. И даже…
— Элмер, Элмер, любимый мой, пожалуйста!
— Ты должна взять себя в руки, дорогая! Надо найти в себе мужество и прямо взглянуть в глаза судьбе. И даже, как я начал говорить, боюсь, что раз уж у нее возникли страшные подозрения, тебе лучше не приходить больше в церковь.
— Но что она сказала, что она могла такого сказать? Я ее ненавижу! Ах, как я ненавижу твою жену! Нет-нет, я не собираюсь устраивать истерику, только… я ее ненавижу! Что она сказала?
— Да, понимаешь, вчера вечером она преспокойно заявляет… Можешь себе представить, до чего это меня поразило — как гром среди ясного неба! Приходит и говорит: «Что ж, завтра, наверное, у тебя опять свидание с этой особой, которая преподает на курсах кулинарии, так что придешь домой, как всегда, поздно!» Ну, я вывернулся кое-как, а она, оказывается уже собралась натравить на нас сыщиков!
— Ах ты, милый мой, бедный ты мой! Я тебя никогда больше не увижу! Неужели я допущу, чтобы тебя опозорили — теперь, когда ты добился такой славы, и как я ею гордилась!..
— Лулу, родная, неужели ты не понимаешь, что дело вовсе не в этом? Я мужчина, черт побери! Мне-то самому вся эта свора кляузников не страшна — я их живо поставлю на место. Речь идет о тебе. Если честно говорить, я боюсь, что Флойд убьет тебя, если узнает.
— Да, наверное… А не все ли равно? Все-таки легче, чем самой себя…
— Ну, знаешь, милочка, пожалуйста, без идиотских разговоров о самоубийстве! — Он вскочил на ноги и выпрямился перед нею во весь рост — внушительная, исполненная праведного негодования фигура. — Господь даровал нам жизнь для служения во славу его, и даже помышлять о самоубиении — значит идти наперекор воле божьей. Я даже и подумать не мог, чтобы ты была способна сказать такие греховные, нечестивые, преступные слова!
Несколько минут спустя она побрела из церкви — жалкая маленькая фигурка в потертом пальто поверх любовно надетого нового платья. Она стояла под дуговым фонарем в одиночестве, дожидаясь трамвая, поглаживая новую бисерную сумочку, которую так любила. Ведь это он в порыве великодушия подарил ее. Время от времени она вытирала глаза, сморкалась, бессмысленно и непрерывно бормоча: «Ах, милый, милый мой! Подумать только, я тебе причинила неприятности… Ах, мой любимый, дорогой мой!..»
Вскоре ее муж с удовольствием заметил, что она словно чудом утратила сразу все свои честолюбивые желания, так раздражавшие его, и ничего не имеет против того, чтобы проводить вечер за вечером дома, играя с ним в крибедж. Но он сердился, о чем многоречиво ставил ее в известность, что, возвращаясь домой, вечно заставал ее праздно сидящей в кресле, с застывшим лицом. И потом она совсем перестала следить за своей прической… Но жизнь есть жизнь, и постепенно Флойд привык, что Лулу по целым дням бродит по комнатам в капоте, неприбранная, и иногда от нее попахивает джином.
По рекомендации Дж. Э. Норта Лига Субботнего Дня[203] поручила Элмеру возглавить борьбу против устройства в Зените киносеансов по воскресеньям.
«Для вас это будет отличной практикой, — писал мистер Норт Элмеру, — в особенности на тот случай, если вас изберут на мое место в „Напап“, — практикой, которая сослужит вам хорошую службу в те дни, когда вы будете диктовать свою волю не просто муниципальному совету, но конгрессменам и сенаторам».
203