- В первый и последний раз, душа моя!
- Ну что ж, - размышлял Элмер, - немного развлек старичков, хоть веселей им будет плыть. Черт, да это же самое важное - дать людям немного радости и веры, приободрить их на многотрудном жизненном пути.
Он проходил мимо кафе на открытом воздухе. За бледно-зеленым столом сидел сосед Элмера по салон-ресторану. С ним были еще какие-то трое, и перед каждым стаканчик виски с содовой.
- О, я смотрю, вы решили поддержать в себе бодрость духа! - милостиво заметил Элмер.
- Точно, а как же иначе, - отозвался его знакомый по салон-ресторану. - Присаживайтесь с нами, пропустим стаканчик!
Элмер сел. Над ним в почтительном ожидании склонился румяный официант-англичанин.
- Конечно, - подал голос Элмер - не мне, священнику, тягаться с такими крепкими спа-артивными ребятами, как вы, братцы. Разве что лимонадику хватить - это бы я еще, пожалуй, выдержал. - И, обращаясь к официанту: - Есть ли у вас что-нибудь в этом роде, приятель, или только сивуху держите для могучих мужчин?
Когда Элмер дал понять распорядителю, что не откажется председательствовать на концерте, распорядитель, весь в испарине от конфуза, объяснил, что, к величайшему сожалению, председательское место уже предложено достопочтенному Лайонелу Смиту…
Нельзя сказать, чтобы Клео была еще более бесцветна и оттого более несносна, чем обычно, но она страдала морской болезнью, и Элмер понял, что совершил ошибку, взяв ее с собой. На пароходе он с ней не поговорил и часу. Здесь можно было встретить так много интересных людей, так пополнить свой интеллектуальный багаж, общаясь с ними. Взять хотя бы того пассажира из Китая, у которого он набрался идей по крайней мере для десятка проповедей о миссионерской работе! Или профессора из Хиггинского пресвитерианского института, который объяснил ему, что ни один современный ученый не признает теории эволюции, или хорошенькую журналистку, которая так нуждалась в утешении…
Но если на пароходе Клео и могла бы еще пожаловаться на отсутствие внимания к ней, то теперь, оставшись наедине с нею в купе поезда Ливерпуль - Лондон, Элмер с лихвой наверстывал упущенное, старательно отмечая невыгодные особенности чужой страны.
- Ну и ну! Эти англичане и в самом деле отстали от жизни! Подумать только, вместо пульмановских вагонов, где видишь всех попутчиков и можешь завести знакомства, настроили каких-то клетушек. Лишний пример того, насколько в этой стране еще сильны сословные предрассудки… Что-то не очень мне нравятся эти города. С виду-то ничего: коттеджи, увитые диким виноградом, и все такое, но не чувствуешь, что город растет, развивается, шагает вперед, как у нас в Америке. Я тебе вот что скажу - кстати, думается, еще никто не высказал эту мысль, можно бы использовать ее в проповеди, - заграничное путешествие приносит наглядную пользу хотя бы в одном: начинаешь еще больше ценить, что ты американец!… А-а, вот, кажется, уже и Лондон! Гляди-ка, ну и копоть, а?… Хо-хо-хо… Так вот что в Лондоне называется вокзалом! М-да, прямо скажем, ничего особенного! А уж паровозишки-то, смех! Да американский машинист постыдился бы водить такие игрушечные поезда! И на весь вокзал ни кусочка мрамора!
В отеле Савой их чемоданы внес в номер слуга - проворный, улыбчивый юнец с пресловутым английским румянцем во всю щеку.
- Послушай, друг, - сказал преподобный доктор Гентри, - и много ты здесь зашибаешь?
- Простите, сэр, я что-то не совсем понимаю, сэр.
- Получаешь, говорю, сколько? Платят ничего?
- Ах, вот что! О, мне платят очень прилично, сэр! Чем еще могу быть полезен, сэр? Благодарю вас, сэр.
- Приветливый посыльный, нечего сказать, - пожаловался Элмер, когда мальчик вышел, - да к тому же и английский язык не понимает! Н-да, я, конечно, рад побывать в старой Англии, но если тут все такие дружелюбные, как этот; представляю себе, с каким удовольствием мы вернемся домой. Да будь это наш американский малец, мы бы сейчас с ним добрый час проболтали, я бы хоть расспросил кое о чем… Ну, нечего тут стоять, поторапливайся! Надевай шляпку и пошли хоть взглянем на город.
Они зашагали по Стрэнду.
- Ого! - значительно молвил Элмер. - Видела? У полисменов-то ремешки под подбородком! Хм… хм… Вот это, правда, совсем не как у нас!
- Да, очень интересно! - отозвалась Клео.
- Но сама улица - очень так себе. Столько слышал - можно подумать, что-то замечательное, а магазинишки… да у нас в Зените сколько хочешь улиц, где магазины куда лучше, - а уж про Нью-Йорк и говорить нечего. Никакого размаха у этих иностранцев! Просто радуешься, что ты американец!
Осмотрев магазин Свон и Эдгар, они пошли к Сент-Джеймскому дворцу.
- Так, - сказал Элмер с видом знатока. - Здание, безусловно, старинное. Интересно, что это такое? Наверное, замок какой-нибудь. - И, обращаясь к проходящему полисмену: - Простите, капитан, вы не скажете, что это за здание? Вот это, кирпичное?
- Сент-Джеймский дворец, сэр. Вы американец, наверное? Здесь живет принц Уэльский, сэр!
- Да ну?! Слышала, Клео? Да, сэр, это, во всяком случае, стоит запомнить!
Перед жиденькой аудиторией в часовне на Бромптон-роуд Элмера внезапно осенило.
С самого начала он задумал выдержать свою первую лондонскую проповедь в поэтическом духе. Он рассчитывал сказать о том, что первым склонит голову перед Богом - сильный человек, рыцарь в латах; сказать, что Любовь - это радуга на мрачном горизонте жизни, что это утренняя звезда, а также звезда вечерняя. Но в минуту гениального прозрения он сразу отбросил этот план. Нет! Им нужен американец - настоящий, отчаянный, с повадками первых поселенцев.
Таким он и предстал перед ними - от головы до пят. Он сказал.
- Братцы, - начал он. - Очень здорово с вашей стороны, что вы разрешили простому американцу приехать сюда и сказать вам свое слово. Но, я надеюсь, вы не ждете услышать речь оксфордского выпускника! Моя весть - и да поможет господь мне в слабости моей донести вам хотя бы ее, - моя весть такова: среди суровых поселенцев Америки, в убогих хижинах и непроходимых дебрях царит господь - точно так же, как царит он в вашем великолепном и могущественном городе. Сам я в настоящее время, хоть и отнюдь не по своей заслуге, состою пастором церкви, которая затмевает собою даже эту вашу прекрасную часовню. Но в глубине души я жду не дождусь того дня, когда генеральный инспектор отошлет меня снова в мою родную глушь, в… Позвольте же мне, в меру моих скромных возможностей, дать вам некоторое представление о той работе, которую я выполнял в дни молодости, дабы вы видели, как тесно связывает милость Божия ваш могучий город с безвестными и дикими просторами. Зеленым юнцом, не ведающим ничего, кроме того, что единственный настоятельный долг всякого священника - нести всем и повсюду благую весть искупления, я был пастором бревенчатой часовни в глухом селении под названием Шенейм. Объезжая верхом свой приход, усталый и голодный, приехал я под вечер к одинокой бревенчатой хижине одного из первых поселенцев, Барни Бейнса, и представился ему.
"Я брат Гентри, методистский священник", - сказал я.
Он пристально уставился на меня; из-под шапки всклокоченных волос диким огоньком сверкнули его глаза; он медленно произнес.
"Брат, - сказал он, - вот уж скоро год, как я не видывал чужого лица. Я очень вам рад!"
"Вам, наверное, было страшно одиноко, дружище?" - сказал я ему.
"Ну, нет, сэр, - говорит он. - Только не мне!"
"Да как же так?" - спрашиваю.
"Но ведь со мной все время был Христос!"
Ему едва не зааплодировали.
Ему говорили потом, что он был неподражаем, его просили читать проповеди в часовне всякий раз, как он вновь приедет в Лондон.