2
Василий Александрович и Григорий Петрович вышли на улицу. Ветер утих, в небе, мерцая и переливаясь, сверкали звезды. Идти было нелегко: кое-где ветер совсем оголил мерзлую землю, а кое-где громоздились высокие сугробы. Василий Александрович, освещая путь фонарем, шел впереди, высоко поднимая свои длинные ноги. Григорий Петрович, утопая в сугробах, пробирался за ним.
— Ну, зачем ты, Василий Александрович, потащил меня в снегу кувыркаться? Ну, не пошел бы я к земскому начальнику, арестовал бы он меня, что ли, за это?
— А разве годится тебе как медведю залечь в берлогу и сосать собственную лапу? Ты жизни не видишь.
— Зачем мне смотреть на жизнь земского начальника?
— Надо, Гриша. Надо знать и жизнь своего врага.
Василий Александрович и Григорий Петрович подошли к двухэтажному дому. Из ярко освещенных окон второго этажа на улицу падал свет. Сейчас дом казался черным, хотя был выкрашен светло-коричневой краской. Этой же краской окрашены ворота и забор. Со стороны улицы у дома — балкон, со стороны сада — терраса.
Василий Александрович, погремев запором, открыл калитку.
— Иди за мной, — сказал он, повернувшись к Григорию Петровичу. — Видишь, как тебя ждут, даже дорожку от калитки до крыльца уже расчистили.
— Просто господа не любят оставлять своих слуг без работы.
Василий Александрович ничего не ответил. Поднявшись на крыльцо, он дернул шнур возле входной двери. Где-то наверху прозвенел колокольчик. Послышались шаги.
— Кто там? — спросил из-за двери женский голос.
— Это я, Маша, я.
Лязгнул железом запор, и дверь растворилась.
— Входите, входите, Василий Александрович, — сказала молоденькая горничная, пропуская пришедших. — Добрый вечер, Григорий Петрович.
Григорий Петрович удивился, что в этом доме кто-то знает его имя и отчество, и растерянно ответил:
— Добрый вечер.
Опередив Василия Александровича и Григория Петровича, девушка взбежала по лестнице и растворила двери, ведущие в комнаты. Учитель и лесной кондуктор вошли в прихожую.
В прихожей, по обеим сторонам настенного зеркала, горели две лампу. На вешалке висело несколько шуб, на полу стояли глубокие галоши, валенки. Василий Александрович развязал башлык, снял пальто и сел на стоявший у двери мягкий стул.
— Сними, — сказал он Григорию Петровичу, протягивая ногу в валенке, — потом я тебе помогу.
Но к Василию Александровичу подбежала Маша и помогла снять валенки.
— А его я сам раздену, — сказал Василий Александрович. — Идите, Маша, занимайтесь своим делом.
Приведя себя в порядок перед зеркалом, Василий Александрович обернулся к Григорию Петровичу:
— Скрипку пока оставь здесь.
Григорий Петрович прошел за Василием Александровичем в довольно просторную комнату. Посреди комнаты стоял большой стол. Над столом висела лампа, из-под белого абажура лился мягкий свет. У одной стены, возле блестящего черного пианино, сидели две женщины — седеющая дама и тоненькая девушка. Немного поодаль от них в кресле читала книгу молодая женщина. В другом углу комнаты, за столиком, покрытым зеленым сукном, четверо мужчин играли в карты.
— Семь пик! — донесся до Григория Петровича громкий возглас.
— Без одной остались, батюшка, — смеясь, ответил седоусый мужчина с коротко подстриженными волосами и короткой бородкой, в светлом коричневом пиджаке.
— Господа, разрешите отрекомендовать вам нашего Паганини, — сказал Василий Александрович, — прошу любить и жаловать.
Григорий Петрович подошел к седоусому мужчине — хозяину дома Матвею Николаевичу Звереву.
— Здравствуйте, Матвей Николаевич!
— Здравствуйте, здравствуйте, Григорий Петрович! — Зверев задержал руку учителя в своей. — Ой, нехорошо, нехорошо, Григорий Петрович. Совсем вы возгордились. А нас, стариков, уважать надо. Могли бы навестить, не дожидаясь, когда за вами пришлют…
Пока Григорий Петрович обменивался рукопожатиями с партнерами Зверева по преферансу, Василий Александрович подошел к женщинам.
— Почему вы так поздно, Василий Александрович? — спросила тоненькая девушка.
— Метель-то какая! Только начало ноября, а погода совсем зимняя. Пока я ходил за Григорием Петровичем, меня чуть не занесло… Да и дорога неблизкая, Тамара Матвеевна…
— Не называйте меня Тамарой Матвеевной. Я не люблю, когда так называют. Зовите просто Тамара. По-студенчески…
— Тамара, что ты говоришь? — возмущенно воскликнула седеющая женщина.
— Ах, маман, ne le trouvez pas mauvais[8], времена изменились.
В это время Зверев подвел к женщинам Григория Петровича.
— Ольга Павловна, вот человек, не уважающий старших и не признающий начальства, — учитель Григорий Петрович Веткан, — сказал Зверев, обращаясь к пожилой даме. Потом он повернулся к Григорию Петровичу — Моя жена, или, как говорит поэт, «подруга вечная моя». А эта трясогузка доводится мне дочерью. А эта особа, как и вы, просветитель народа, учительница Начарсолинской школы Зоя Ивановна Кугунерова.
Ольга Павловна, а за ней Тамара и Зоя Ивановна подали руку Григорию Петровичу.
— Ольга Павловна давно уже на вас, Григорий Петрович, имеет виды, — улыбнулся Зверев.
— Ну и рекомендуешь же ты меня, Матвей Николаевич!
— Я хотел сказать, Ольга Павловна давно- мечтает сыграть с вами дуэтом.
— Григорий Петрович, вы принесли скрипку?
— Без скрипки я бы его сюда не привел, — вмешался в разговор Василий Александрович.
— Матвей Николаевич, я за вас взял, — окликнул Зверева один из карточных игроков — мужчина с пепельной бородой — и поднял карты, — а батюшка снова торгуется до семерки пик.
— Спасибо, доктор, здесь думать нечего: семерка треф, — ответил Зверев и, возвращаясь к карточному столику, сказал жене: — Ольга Павловна, ты уж займись гостями.
Ольга Павловна ласково посмотрела на учителя:
— Говорят, вы, Григорий Петрович, великолепно играете на скрипке? Где вы учились музыке?
— Те, кто считает меня хорошим музыкантом, глубоко заблуждаются, я — самый обыкновенный дилетант. Специально нигде не учился, единственно лишь, как и все семинаристы, посещал в семинарии уроки музыки.
Григорий Петрович и Ольга Павловна заговорили о музыке. Тамара, прислушиваясь к их разговору и время от времени с интересом посматривая на молодого учителя, перебирала ноты.
Зоя Ивановна и Василий Александрович сели в стороне.
— Тебе, Зоя Ивановна, необходимо выяснить, правда ли Тамаре пришлось покинуть Петербург из-за участия в студенческом революционном кружке или же у нашего уважаемого Матвея Николаевича просто не хватает средств прилично содержать свою дочь в столице?
— По-моему, последнее более похоже на правду, — сказала Зоя Ивановна.
— Может быть и то и другое. Во всяком случае, она вращалась в студенческом кругу, и нам нужно бы поближе познакомиться с ней. Тебе это сделать удобнее. А этого анархиста, — Василий Александрович кивнул на Григория Петровича, — я сам наставлю на правильный путь. За последнее время он стал совсем иным… Теперь он к нам, марксистам, относится с уважением, хотя мы и русские. А ведь прежде он в каждом русском видел врага: «Вы колонизаторы, вы нас за людей не считаете, вы пьете нашу кровь!» А теперь так не говорит. Но сюда я его еле заманил. Никак не хотел идти. Вон смотри, как мирно беседует с Ольгой Павловной о музыке, а попробуй только сказать что-нибудь неуважительное о марийцах, взорвется, как порох…
Григорий Петрович направился в прихожую за скрипкой, Ольга Павловна повернулась к Василию Александровичу: