— А вот этот у вас кто такой? — спросил он.
— Уволенный в запас, матрос Балтийского флота Гаврил Печников! — отрапортовал сам Каври.
Становой пристав что-то тихо сказал земскому начальнику.
— Значит, ты здесь учишь народ бунтовать? — закричал Зверев.
— Никак нет, не я! — отчеканил Каври. — Это голод учит.
— Господин пристав, заберите этого матроса!
— Урядник, взять! — рявкнул становой.
Урядники и стражники обнажили шашки.
— Барин… барин… не он зачинщик, — закричал Семен. — Наше хлеп нет… умираем…
— А, ты вздумал защищать его? Значит, ты с ним заодно? Господин пристав, взять и этого мерзавца! Остальных разогнать, а там разберемся.
Земский начальник сел в тарантас. Семена и Каври повели двое стражников в Аркамбал, остальные урядники и стражники принялись разгонять толпу плетьми и пинками.
За этот «бунт» многих шеръяльских марийцев волостной суд приговорил к наказанию розгами. Семен полгода просидел в царевококшайской тюрьме. Каври сослали в Сибирь…
…Два человека в Аркамбале — доктор и становой пристав — живут с женами невенчанные, в гражданском браке. Жена доктора — частая гостья у Зверевых; приставша однажды явилась с визитом, но встретила холодный прием и на второй визит не решилась. Сам Зверев иногда заходит к доктору, в доме пристава не бывает.
Вспомнив про пристава, Григорий Петрович вздрогнул: завтра кончается срок, данный ему становым. Что делать? Как быть? Да-а, попал ты, Григорий Петрович, в беду. Конечно, самое разумное сейчас — скрыться, уехать в какой-нибудь большой город. Но этого сделать нельзя, теперь на тебе ответственность за судьбу Чачи.
«А что тут особенного — бросить и уехать, не ты один так поступаешь», — промелькнула было гнусная мысль, но Григорий Петрович тотчас же прогнал ее: нет, нет, он не может так поступить!
В это время Чачи проснулась и позвала его.
Он вышел в спальню. Чачи преданно и нежно смотрела на него, он не удержался и бросился её целовать. Чачи зарделась, как мак.
— Хватит, Григорий Петрович, пусти…
— Чачи, теперь ты моя жена. Никому на свете я тебя не отдам! Садись и слушай. Нам с тобой и так было бы хорошо, но по закону мы должны обвенчаться. Сейчас иди домой, наверное, отец уже вернулся. Я приду к вам немного погодя.
Чачи ушла, а Григорий Петрович снова погрузился в воспоминания и мысленно прошел весь свой жизненный путь вплоть до сегодняшнего дня…
Окончив двухлетнюю аринскую школу, он решил поступить учиться в Казанскую учительскую семинарию. Отцу и матери не верилось, что его примут.
— Небось и без него народу туда наедет немало, — с сомнением говорил отец. — Ну, ничего, пусть съездит, хоть город увидит.
И верно, в тот год в семинарию приехали поступать больше трехсот мальчиков: из Казанской, Самарской, Саратовской и Уфимской губерний, из Сибири, Средней Азии и с Кавказа, русские, якуты, калмыки, киргизы, башкиры, чуваши, удмурты, мордвины, грузины. Даже из далекого Уссурийского края привезли пятерых корейцев. Марийцев было семнадцать человек.
Из-всех приехавших учиться приняли в семинарию лишь тридцать два мальчика. Трое из них были марийцы..
Ровно неделю шли экзамены. Учителя семинарии установили такой порядок: кто сдавал экзамены на отметку ниже тройки, тот к следующим экзаменам не допускался, и ему сразу же возвращали документы. К последнему экзамену осталось сорок пять ребят. Ни у одного из них не было троек, у всех были только четверки и пятерки.
Григорий Петрович шел вровень с одним мальчуганом из Царевококшайского уезда. У них обоих были совершенно одинаковые отметки, можно было бы подумать, что они списывают работы друг у друга. Но они ни разу за все экзамены не сидели рядом, лишь на последнем их посадили за одну парту. Решался вопрос, кого из них примут. На этом экзамене нужно было по-русски написать сочинение: «Как я приехал в Казань». За это сочинение Григорий Петрович получил четыре, а царевококшайский — двойку. Григорий Петрович стал семинаристом.
Григорий Петрович поступил в семинарию во время разгула реакции. В Казанской семинарии тогда хозяйничал известный Богданов. Формально директором семинарии считался Воскресенский, но Богданов, хотя был лишь помощником директора, заправлял всеми делами. Он старался превратить семинарию в казарму со строгим военным режимом.
Казанская учительская инородческая семинария была открыта благодаря стараниям и хлопотам Николая Ивановича Ильминского. Он же стал ее первым директором. Ильминский стремился «просветить» инородцев христианской верой и русифицировать их, но он прекрасно понимал, что любой народ можно чему-нибудь научить только в том случае, если вести преподавание на его родном языке.
Поэтому в семинарии готовили учителей, которые могли бы переводить на свой родной язык церковные книги, Жития святых и в инородческих школах обучать детей на их родном языке.
Хотя головы семинаристов изрядно забивали религиозной премудростью, они все же получали от ученья немалую пользу: они первыми среди своего народа научились читать и писать на родном языке.
После 1905 года начали выходить календари на чувашском, марийском, удмуртском и мордовском языках. Первый марийский календарь вышел в 1907 году. Конечно, если его сравнить с русским календарем того же времени, то он и на календарь-то не похож. Правда, там, как и положено, указывались даты православных праздников, отмечались дни рождения членов царской семьи, а на обложке был царский портрет.
Кстати, с этим портретом произошел интересный случай. Бумага для обложки календаря попалась тонкая и не очень прочная. А на обороте обложки была напечатана таблица со сведениями о времени восхода и захода солнца и долготы дня. Жирные линии, отделяющие месяц от месяца, проникли на лицевую сторону, поэтому получилось, что царь как бы сидит за решеткой. И цензор этого как-то не заметил, хотя вообще относился к календарю очень придирчиво.
В календаре 1907 года многие страницы замазаны черной тушью. Это цензор заставил вымарать страницы, где говорилось о революционном движении.
В календарях, выпущенных в 1908, 1909, 1910 годах, были напечатаны марийские стихи, песни и сказки. В 1911 году марийский календарь выпустила переводческая комиссия при учебном округе. Но в этом календаре не нашлось места для марийских поэтов, только что начинавших пробовать сочинять стихи на марийском языке. Зато много места уделялось описанию разных монастырей и церквей.
В это время семинарское начальство стало жестче проводить политику русификации. Бобровников, сменивший Ильминского на посту директора, а потом и Воскресенский сначала как будто придерживались политики Ильминского. Но в эпоху разгула реакции Воскресенский целиком попал под влияние Богданова.
Притеснения Богданова не сломили семинаристов, а лишь озлобили их. Вскоре ретивый. помощник директора сам стал бояться семинаристов, даже перестал ходить по вечерам в семинарию. 29 сентября 1909 года в семинарии произошел самый настоящий бунт.
Вечером, после ужина, семинаристы гурьбой высыпали из столовой, с пеньем «Марсельезы» и с криками: «Долой Богданова!» — поднялись в классы. Потом, разломав в уборной печь, вышли во двор с кирпичами в руках и принялись бить стекла в преподавательском корпусе.
Воспользовавшись случаем, Богданов вызвал полицию. При обыске была найдена целая библиотечка — около восьмидесяти различных революционных брошюр и книг. Семерых учащихся полиция арестовала, около тридцати было исключено из семинарии с волчьими билетами. С остальных взяли подписку: каждый семинарист обязался не нарушать семинарских порядков и беспрекословно подчиняться воле начальства. Григорий Петрович тогда чудом удержался в семинарии.
После этих событий Богданова из семинарии перевели директором народной школы в Симбирскую губернию.
В такое бурное время Григорий Петрович окончил семинарию.
Он спокойно учительствовал уже два года, и вот надо же было снова попасть в беду… А впрочем, будь что будет, под лежачий камень и вода не течет! Григорий Петрович надел картуз, запер школу и пошел к попу.