— Вы, батюшка, о чужой жене лучше помолчите. Я взял ее замуж по-честному, перед людьми. Она не чужая, а моя жена. Вы лучше о своих грехах подумайте. Всем известно, зачем вы похаживаете в Корамасы.
Поп ушел, хлопнув дверью.
— И этот длинноволосый еще сует нос не в свое дело! — Григорий Петрович заходил по комнате.
— Я поеду с тобой, — проговорила Чачи. — Куда тебя пошлют, туда и я поеду.
— Эх, Чачи! — вздохнул Григорий Петрович. — Вокруг нас столько врагов, что я даже не знаю, как быть… Я напишу инспектору, и, может быть, нас оставят в покое…
Григорий Петрович сел за письмо. В голове роем крутились разные мысли, соображения, возражения, но он никак не мог сосредоточиться и изложить все это на бумаге. Григорий Петрович исписал один лист и порвал его, исписал другой, снова изорвал и в изнеможении бросил ручку…
Он себя чувствовал так, словно попал в какую-то западню, которая неотвратимо закрывается за ним, и вот-вот захлопнется совсем. Правда, есть одна лазейка. Если он станет исполнять то, что требуют от него земский начальник и становой пристав, если он станет тайным агентом полиции, тогда его никто не тронет. И не только не тронут, а даже будут помогать ему… Может быть, все-таки следует воспользоваться этой последней лазейкой?.. А может быть, уйти добровольцем на войну? Так сказать, «за веру, царя и отечество»? Но Григорий Петрович давно уже покончил с верой, сложить свою голову за царя он тоже не желает, и слово «отечество» не пробуждает в нем воинственного духа… Он не хочет воевать за «отечество» земского начальника, попа Сидора, Панкрата Ивановича, деда Чужгана и им подобных.
Но хочешь не хочешь, а осенью придется надевать серую шинель. Теперь учителям не дают освобождения от военной службы.
Григорий Петрович задумался о том, что будет с Чачи, когда его заберут в солдаты. Ведь Макар не оставит ее в покое. Макар! Западня становилась еще теснее…
— Нет! Никакого выхода нет! — в тоске воскликнул Григорий Петрович.
Никогда не видела его Чачи таким расстроенным. Забыв о грозящей ей беде, она принялась успокаивать его.
И вдруг Григория Петровича осенила одна мысль. Сначала он пытался отогнать ее, но потом, подумав, сказал сам себе: «Мне все равно пропадать, так хотя бы спасу Чачи».
И сразу же на душе стало легко: решение было принято.
Григорий Петрович даже повеселел. Он обнял Чачи, поцеловал ее и сказал:
— Все будет хорошо, Чачи! А сейчас не мешай мне, я должен написать несколько писем.
— Тогда я схожу к своим.
— Иди, иди. Можешь быть у родителей, сколько хочешь, я кончу писать не скоро.
Чачи ушла.
Григорий Петрович писал до вечера. Он написал три письма товарищам по семинарии. Написал Ивану Максимовичу. В конверт с письмом к нему вложил еще одно письмо. Написал школьному инспектору.
«По некоторым причинам я не могу перейти работать в Кугупундыштюрскую школу, — писал Григорий Петрович. — Аркамбальскую же школу по вашему распоряжению передам законоучителю. Жалованье за июль и август месяцы прошу перевести Иванову Ивану Максимовичу, учителю Тумеръяльской школы, так как я занимал у него деньги. Доверенность Иванову на получение моего жалованья оставляю ему».
Запечатав написанные письма, Григорий Петрович снял со стен*ы скрипку и начал играть.
Когда вернулась Чачи, Григорий Петрович был спокоен и весел. «Раз он смотрит так весело, значит, нашел выход», — обрадовалась Чачи, но расспрашивать ни о чем не стала: сам расскажет, когда надо будет.
Григорий Петрович улыбнулся Чачи и сказал:
— Спой-ка…
И Чачи запела, вторя скрипке:
Весь вечер Григорий Петрович играл, а Чачи пела… На следующее утро Григорий Петрович пригласил попа Сидора для сдачи ему школы. Весь школьный инвентарь, значившийся в инвентаризационной книге, кроме двух книг, был в полной сохранности. Заперев школу и отдав ключи попу, Григорий Петрович и Чачи вышли на улицу. Все вещи учителя еще утром перевез к себе Яшай.
Григорий Петрович велел Япушу отнести письма к семинарским товарищам и инспектору в волостное правление, а письмо, адресованное Ивану Максимовичу, отдал Чачи и сказал:
— Я пойду навещу родителей, потому что, видать, теперь не скоро придется увидеться, жить будем далеко… Если послезавтра не вернусь, то отнеси это письмо в Тумеръял Ивану Максимовичу.
— А Кугупундыштюр далеко отсюда? — спросила Яачи.
— Да не близко… Ну, прощай, отец, прощай, мама, — подал руку Яшаю и Яшаихе Григорий Петрович. — И ты прощай, Япуш.
— Счастливого пути тебе!
Чачи проводила Григория Петровича до спуска в овраг. Здесь Григорий Петрович остановился, взял Чачи за руки, долгим взглядом посмотрел ей в глаза, потом крепко обнял, поцеловал и быстро пошел по дороге вниз.
— Не забудь отнести письмо! — крикнул он, обернувшись.
Чачи смотрела ему вслед, пока он — не скрылся из глаз. Она вернулась домой, по ее ни на минуту не оставляло чувство тревоги и пустоты. «Эх, глупая, почему я не пошла вместе с ним?» — упрекала-себя Чачи.
Мать с отцом, сестренка и братишка очень обрадовались приводу Григория Петровича. По пути в нужинской лавке он купил конфет и пряников, матери и сестренке принес красивые платки, братишке — красную рубашку, отцу дал двадцать пять рублей. Все были довольны подарками, мать даже всплакнула.
— Погостишь нынче у нас, сынок? — спросила мать. — Почему без жены пришел?
— Я к вам ненадолго, — ответил Григорий Петрович, — меня переводят в другую школу, надо кое-какие дела закончить. С женой мы к вам придем на рождество, а потом поживем у вас все будущее лето.
За разговорами не заметили, как подошла ночь.
Мать уложила Григория Петровича на мягкой перине. Он лежал и думал о том, что, может быть, в последний раз спит в такой мягкой постели и что впереди его ожидает полная неизвестность…
На следующее утро, позавтракав, Григорий Петрович сказал:
— Я схожу в Кудашнур к деду Левентею.
— Долго-то там не задерживайся, — попросила мать. — Я на обед блинов поставила.
— Хорошо, к обеду вернусь.
Дед Левентей крепко затужил, когда узнал о смерти Сакара. С его смертью старику уже не на что было надеяться. «Зачем теперь жить? — горевал дед Левентей. — Теперь только бы поскорее помереть…»
Григорий Петрович долго проговорил с дедом Левентеем и, когда пришлось к слову, спросил.
— Дедушка, сколько стоит — твое ружье?
— Да мое ружьишко дешевое. Я его купил за пять рублей.
Григорий Петрович выложил на стол десять рублей.
— Продай мне твое ружье.
Дед Левентей удивился:
— Зачем тебе покупать мое? Купи новое.
— Ты же ходишь с ним на охоту.
— Мне, старику, и такое сойдет…
— Оно у тебя хорошо пристреляно?
— Ружьишко меткое. В прошлом году я из него немало белок подстрелил.
— Мне, главное, чтобы меткое было, остальное не важно. Десятки мало, я еще пятерку прибавлю.
— Да что ты! И десятки-то много. Я тебе за эти деньги еще дам пороху, дроби и пистонов.
— Я тут по дороге в эшемском овраге, в кустах, выводок глухариный поднял, птенцы большие — с курицу. У тебя есть крупная дробь?