От Казани до Ярославля их везли на пароходе, дальше — по железной дороге.
В Вологодской тюрьме арестантам прежде всего приказали раздеться, обыскали, начальник охраны пересчитал прибывших, сличая каждого с фотокарточкой, находящейся в деле, и лишь после этого отправили в камеру.
В полутемной камере стоял тяжелый смрадный запах. По двум стенам висели грязные брезентовые койки, середину камеры занимал большой грубо сколоченный дощатый стол, окруженный скамейками, к которым ночью крепились койки. В одном углу, у печки — параша, в другом углу, напротив параши, икона — образ Николая Чудотворца.
Утром при раздаче кипятка надзиратель выдал вновь прибывшим медные кружки и объявил:
— Все привезенные вами с собою чайники, стаканы, зубные щетки, расчески и мыло останутся в цейхгаузе.
— Почему?
— По уставу каторжникам не разрешается иметь в камере ничего своего.
В камеру внесли большой медный чайник. Кипяток разлили по кружкам. Григория Петровича мучила жажда. Он попытался хлебнуть, но обжег губы о горячий край кружки.
— Как напьетесь, вычистите кружки кирпичом, чтобы они не позеленели.
— Как же без мыла-то? — спросил кто-то.
— Пойдете в баню, выдадут казенное, а своего мыла арестанту иметь не положено.
— Когда будет баня?
— Баня бывает три раза в месяц. Через недельку подойдет и ваш черед.
— Мы ведь только с этапа, грязью заросли…
— Ничего, недельку потерпите, не бары.
— Ну и централ! — возмущались более опытные, уже побывавшие в тюрьмах. — Нигде нет таких порядков.
В обед принесли баланду, похожую на помои. Ужин оказался и того хуже.
— Почему такое питание?
— Сейчас пост. А в пост и пища полагается постная, — объяснил надзиратель.
— Среди нас много поляков и латышей, им не положено соблюдать православные посты.
— А это не наше дело, начальство знает, кому что положено.
— В других централах, тем, кто не желает соблюдать пост, заменяют постный обед обычной пищей. А у вас можно это сделать хотя бы за свои деньги?
— За свои деньги можно заказать тоже только постную пищу: до самого рождества в тюрьму ничего не будет завозиться, кроме селедки и воблы.
Эти слова вызвали всеобщее возмущение. Арестанты стали размышлять, советоваться, как быть. Переслали записку в соседнюю камеру, договорились действовать все вместе. Решили вызвать для объяснений начальника тюрьмы.
Пришел начальник тюрьмы — высокий широкоплечий старик.
— Ну, что же, господа? — ласково начал он. — Я ознакомился с вашими требованиями. Во многом вы правы. Даю вам слово, я сделаю все, что в моих силах. Насчет книг, писем, снятия кандалов, сокращения срока — если последуют распоряжения свыше — с моей стороны не будет никаких препятствий. Если не желаете, чтобы надзиратели при моем посещении камер кричали «смирно», пожалуйста, я прикажу отменить этот порядок. Вы просите удлинить прогулку. И это можно. А вот насчет постной пищи, ей-богу, не могу ничего изменить. Я сам лично писал в Петербург по этому поводу, но не разрешают. Также не разрешают покупать на свои деньги мясо и молоко. И разрешить пользоваться своим стаканом и мылом тоже не могу. Пишите, господа, начальству. Я вас поддержу.
Начальник тюрьмы глубоко вздохнул.
— Вот так, значит, господа, — сказал он, немного помолчав, и вышел из камеры.
Лишь только за ним закрылась дверь, как в камере поднялся шум. Все наперебой принялись ругать начальника, передразнивать его жесты и сошлись на одном: ему верить нельзя. Поэтому решили от постной пищи отказываться и впредь.
Несколько дней всей камерой отправляли- обед и ужин нетронутыми. Ели только хлеб.
Как раз в это время в Вологодский централ приехал с ревизией врачебный инспектор из Главного тюремного управления.
Сопровождаемый большой свитой, инспектор вошел в одну из камер.
— Ну как, господа, клопы есть? — весело спросил он.
— Имеются, да не в клопах дело, — ответили ему. — Зачем нас кормят постной нишей? Мы в святые не собираемся. Почему нам не разрешают пользоваться своими стаканами? Где это видано, чтобы арестованным запрещалось умываться с мылом?
— Слыхал, слыхал, господа, о ваших претензиях… Но это — особая статья! — поморщился инспектор, — Значит, на клопов не жалуетесь? Ну ладно, очень хорошо.
И инспектор вышел из камеры.
Потом он посетил тюремную больницу.
Все больничные палаты были битком набиты больными. По ночам никого не выпускали в клозет, поэтому в углу каждой палаты, распространяя зловоние, стояла параша.
Инспектор не заметил этих параш. Не обратил он внимания и на то, что тяжелобольные лежат в кандалах и умирают тоже в кандалах. Этого инспектор не увидел. Но зато заметил беспорядок в другом и тут же, в присутствии больных, сделал выговор врачу и фельдшеру:
— Почему в изголовьях кроватей не повешены таблички? На табличке должна быть написана фамилия больного, чем он болен и температура. Если этих сведений нет, то как, например, я смогу узнать, может или не может больной встать при моем приходе в палату?
На следующий день врачебный инспектор распорядился вызвать в кабинет начальника тюрьмы делегатов от арестантов, по одному человеку от камеры.
— С точки зрения гигиены питания постная пища приносит большую пользу, — сказал инспектор. — В постной пище содержится много полезных составных частей: в горохе — белок, в рыбе — фосфор…
(В тюрьме по средам, пятницам и другим постным дням кормили супом из хвостов мелкой рыбешки.)
Свое выступление инспектор заключил такими словами:
— Господа, советую вам не отказываться от предлагаемой пищи, а в отношении прочего последует особое распоряжение. Стаканы и мыло вам выдадут. Я скоро буду в столице, там я постараюсь защитить ваши интересы.
— Мы обдумаем ваше предложение, — ответили делегаты, и их развели по камерам.
В камерах с нетерпением ожидали возвращения делегатов, и как только те вернулись, к ним приступили с расспросами:
— Ну как? Что он сказал?
Делегаты сообщили, что им говорил инспектор.
Есть тюремную бурду никто не согласился. Решили продолжать отказываться от постной пищи, но при этом не делать ничего, что подало бы тюремному начальству повод для репрессий.
Вскоре во всех, камерах начали говорить, что надо бы придумать что-нибудь такое, что вынудило бы тюремщиков пойти на уступки.
— Нечего слушать начальство! — кричал один разошедшийся уголовник.
Политические предлагали ждать.
Терпения на ожидание хватило не надолго. Однажды утром Григорий Петрович услышал, как в соседней камере запели «Марсельезу». В его камере сразу же открыли окно и подхватили песню. К ним присоединилась еще одна камера, потом еще и еще, и скоро пела вся тюрьма.
Надзиратели в растерянности забегали по коридорам. Пришел старик начальник. Он вступил в переговоры с камерой, которая начала петь прежде других, но тут из другого коридора, потрясая тюремные своды, зазвучало, как гром:
Раньше в тюрьме никогда такого не было. Начальник перепугался и позвонил губернатору. А тот приказал послать на усмирение бунта в тюрьме солдат.
Молодой каторжанин, стоя у окна, пел «Марсельезу», его сильный звонкий голос раздавался на весь двор.
Надзиратель со двора несколько раз крикнул ему:
— Отойди от окна!
Но каторжанин отвечал ему проклятьями и продолжал петь.