Конечно, это пел снегирь. Он сидел на самой вершине елки. Елка росла внизу, на склоне скалы, и снегирь был прямо передо мной. Я видел его черную нарядную шапочку, его сизые, отливающие на солнце крылышки и его яркую малиновую грудку - такие яркие малиновые грудки бывают только у пожилых снегирей, которые уже не раз отправлялись в зимние путешествия и благополучно возвращались обратно в свои родные места.
"Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - без конца, но с расчетливым выражением и не очень торопливо повторял красавец снегирь. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - разносилось над вершиной скалы. "Скри-кри-ри", рассказывал снегирь о близкой весне всем-всем, кто мог его сейчас слышать...
И если в начале весны посчастливится вам попасть в лес, куда еще не вернулись ни зяблики, ни пеночки, ни дрозды, приглядитесь, прислушайтесь, и очень может быть, в таком тихом, ранневесеннем лесу услышите вы не очень громкую песню снегиря. Звучит тогда эта песня среди лесной тишины слышно, заметно.
А услышите в лесу по весне снегириную песню, знайте, что и на этот год в ваших местах обязательно поселяться красивые и спокойные птицы, обязательно устроят здесь свои гнезда и подарят вашему лесу новых снегирей.
ПЕСНЯ ГЛУХАРЯ
На краю нашего леса есть небольшое моховое болото. К концу лета на этом болоте всегда поспевает много ягод.
Там, где болото только-только начинается, среди елей на высоких сухих кочках, всегда можно собрать много вкусной, крупной черники. Чуть в стороне от черничных кочек, под невысокими редкими сосенками, среди мха и кустиков голубики, растет морошка и брусника, а еще дальше, куда опасно заглядывать, где нет-нет да и откроется вдруг рядом с худосочной березкой темное окно-топь, среди седой болотной травы тяжело лежат на мягкой моховой перине крупные ягоды клюквы.
Вот за всеми этими ягодами и собираются к середине лета на моховое болото самые разные птицы.
Когда отправишься к болоту за черникой, то обязательно спугнешь с дорожки выводок рябчиков. Небольшие рябенькие курочки и петушки, еще только-только научившиеся летать, с шумом поднимутся с лесной дорожки и, трепеща крылышками, помчатся к спасительным елкам. Там, в елках, рябчики затаятся, спрячутся, прижмутся к еловым стволам, пригнутся к еловым лапам - и ты с большим трудом разглядишь тогда занятных, проворных птиц.
Следом за рябчиками с лесной дорожки обычно поднимались тетерева. Тетерева поднимались с земли тяжелей и громче рябчиков, сразу же взлетали высоко и не прятались в елках, а открыто сидели на ветвях осин и берез.
Когда оставались сзади ели и начинались болотные березки и сосенки, я часто пугался от неожиданного шума - это, гремя крыльями, поднималась с земли глухарка-мать.
Большая бурая птица усаживалась на вершину осины, осина покачивалась под ее тяжестью, а глухарка сидела у всех на виду и громко и тревожно квохтала.
Мне было хорошо видно эту красивую птицу, я любовался ею, слушал ее беспокойное квохтанье и, конечно, забывал проследить, куда делись, куда разлетелись ее глухарята. И только потом я догадывался, что глухарка перехитрила меня: она нарочно уселась на вершину осины, нарочно громко квохтала, чтобы отвлечь мое внимание, а в это время ее птенцы-глухарята успевали как следует спрятаться.
К осени, когда опадала перезревшая черника, а вслед за черникой опадали на мох набухшие от холодных дождей ягоды брусники и на болоте оставалась только одна клюква, рябчики и тетерева покидали болото. Теперь рябчики чаще встречались мне в ольховых зарослях, где общипывали молодые ольховые сережки, а тетерева изо дня в день прилетали к высоким березам, чтобы полакомиться налившимися перед зимой березовыми почками. И только глухари по-прежнему были здесь, на своем родном болоте.
Здесь, на моховом болоте, глухари родились, здесь выросли, возмужали, научились летать, отсюда с началом зимы перекочуют они в глухую еловую чащу, где проведут зиму, и сюда, на свое болото, они снова вернутся ранней весной - в самом начале марта вылетят они из чащи навстречу первой песне глухаря-токовика.
Старый глухарь-токовик выбирался из еловой чащи и прилетал на свое моховое болото еще в конце февраля. Еще далеко было до первых настов, до прочной дороги по настам через сугробы, а он, старый глухарь, уже выхаживал под болотными сосенками, разминая перед первым весенним танцем затекшие за зиму ноги.
Глухарь широко распускал свои огромные, крепкие крылья и, тяжело переступая с ноги на ногу, то правым, то левым крылом глубоко чертил по сторонам от себя ледяной февральский снег. По февральским сугробам глухарь расхаживал недолго. Он снова усаживался на сосну, на которую вылетел поутру из леса, немного топтался на толстом суку, будто проверяя, крепок ли он еще, потом медленно расправлял крылья и летел обратно в глухую лесную чащу.
На следующий день старый глухарь снова появлялся на своей сосне, снова спускался на февральский сугроб, оставляя на рыхлом снегу глубокие следы больших мохнатых лап и широкие борозды от распущенных крыльев.
В хорошие солнечные дни, когда было тихо и казалось, что весна подошла к нашему лесу совсем близко, я надевал лыжи и шел к моховому болоту, видел там следы старого глухаря-токовика и хорошо знал, что совсем скоро здесь, среди сосенок и зимних березок, раздастся первая глухариная песня, первая песня весны.
Это будет очень странная песня, которая никак не походит на настоящую звонкую птичью песню. В этой песне ты не различишь ни радости, ни грусти. Просто однажды еще в сером тумане рассвета где-то не очень далеко услышишь ты звук, никак не похожий на голос живого существа.
Тебе сначала покажется, что где-то неподалеку кто-то согнул, а потом стал потихоньку отпускать небольшую березку...
Вот эта березка вздрогнула, хотела подняться вверх, но ей помешала сосна. Березовый тонкий стволик скользнул было по шершавому сосновому стволу и по лесу негромко раздалось: "чшш-чшш-чшш". Потом береза остановилась, чтобы освободиться от ветки, зацепившейся за другие деревья, но другие деревья не отпускали, и тонкие березовые веточки, еще схваченные морозом, стали отламываться одна за другой с негромким резким хрустом: "чок-чок-чок-чок". Часть веточек освободилась, и березовый стволик снова негромко заскрипел по сосновой коре: "чшш-чшш-чшш". И снова хрустнула одна, потом вторая, потом третья березовые веточки: "чок-чок-чок". И так с передышками, с расстановками небольшая березка все поднималась и поднималась вверх к весеннему утреннему свету.
Я всегда замирал на месте, когда вдруг слышал на краю мохового болота: "чок-чок-чок". Я слышал это "чок-чок-чок" и хорошо знал, что сейчас в лесу прозвучит песня глухаря... "Чок-чок-чок" - это глухарь пробовал свой голос перед тем, как начать петь. Я не шевелился шевелиться было нельзя: если сейчас в лесу раздастся хоть самый тихий посторонний звук, глухарь замолчит и улетит, так и не исполнив свою песню.
Вот глухарь выслушал лес, ничего не обнаружил подозрительного и, забыв обо всем на свете, не обращая внимания ни на что, запел не похожую ни на какую другую свою глухариную песню: "чшш-чшш-чшш".
Сейчас можно смело идти к птице, можно быстро бежать к ней по открытому месту и совсем не бояться, что глухарь, поющий на сосновом суку, заметит тебя. Но я не побежал к сосне, на которой пел токовик, я тоже в это время, наверное, забыл обо всем на свете, я стоял и как завороженный слушал эту очень скромную и очень странную весеннюю песню.
Свою первую песню глухарь-токовик начинает петь, когда только-только приходит март, принося с собой первый, еще не очень крепкий мартовский наст. По этому насту старый глухарь долго расхаживает после своей песни и долго чертит первый весенний наст своими крыльями.