Встретил я этим летом двух таких занятых, торопливых птичек и не сразу поверил, что к зиме, к первому снегу снова вспыхнут яркими красками их одежды, что успеют эти птички за лето и выкормить птенцов, и сменить старое, потускневшее перо на новое, праздничное.
Эта пара щеглов жила в лесу неподалеку от лесной сторожки, где я часто бывал. Каждый день с утра пораньше прилетали птички к самому крыльцу и что-то выискивали для себя и своих птенцов здесь, возле домика лесника.
Репейник, который эти птицы очень любят, еще не вызрел, еще не подсохли репейные головки, не налились в этих головках семена, и щеглов больше интересовали густые заросли низкорослой травы возле сторожки, где во множестве водились самые разные насекомые. Набрав полные клювы корма, птицы одна за другой улетали в лес, чтобы скоро вернуться и снова приняться за поиск пищи для птенцов.
У избушки щеглы крутились не очень долго. Прошло чуть больше недели, и они куда-то исчезли, и только один раз удалось мне встретиться с ними рядом со взрослыми птицами были теперь молодые щеглята.
И щеглята в летнюю пору не могли похвастаться своими нарядами - так себе, средние по одежде птички, к тому же у молодых щеглов не было еще и маскарадной масочки.
Где уж кочевали-путешествовали мои щеглы до глубокой осени, я не знал. Но чем ближе подбирались холода, тем чаще и чаще посматривал я на высокие головки репейника, тем нетерпеливее ждал встречи с щеглами здесь, возле колючего бурьяна.
Бурьян в этом году рос высоко и густо, предвещая глубокие снега. Есть такая народная примета: к глубоким снегам бурьян будто бы вырастает очень высоким. Пока не знал я, какой будет грядущая зима, но только первый же снег пошел так густо и так плотно ложился на землю, что к утру от недавней стены бурьяна остались лишь самые вершинки, торчавшие из сугробов.
Снег не перестал и утром. Он шел так же густо и тяжело, как и ночью, и, казалось, не собирался останавливаться вообще. В такой слепой снег вряд ли какая птица отважится выбраться из лесной чащи на открытое место, думал я и, разумеется, никак не ожидал встретить своих щеглов именно в это утро...
За домашними хлопотами, за работой забыл я поглядывать в окно, а когда вышел на крыльцо, чтобы занести в избушку дрова для печи, то от неожиданности остановился - прямо передо мной, там, где еще вчера поднимался стеной бурьян, а теперь громоздились мокрые сугробы, за слепым, мутным снегом появилось что-то необычно яркое, веселое, радостное...
Я пригляделся. На головках репейника, трепеща крылышками, повисли щеглы, целая стайка празднично разнаряженных щегольских птиц. Через снег в тусклом свете сырого хмурого утра вовсю горели ярко-белые манишки и ярко-коричневые фраки птичек, мелькали горящие желтым светом полоски на крыльях, красные масочки и белые щечки-воротнички.
Птички будто нарочно приоделись для первого дня зимы, для первого зимнего визита ко мне и теперь, не обращая внимания на снег и непогоду, весело пировали на репейниках, которые я сохранил специально для них.
СТАРАЯ БЕРЕЗА
Напротив моего окна стоит большая и уже старая береза. Она высоко поднимается над крышей дома, и я могу видеть ее вершину, сухую, давно потерявшую ветви, лишь тогда, когда выхожу на крыльцо.
У этой березы своя судьба и своя история... Когда-то здесь не было никакого дома, а был лес, была березовая роща. Потом пришли люди, спилили деревья, поставили на этом месте рубленую избу-пятистенок, а рядом с избой оставили одно-единственное дерево, вот эту самую березу напротив моего окна.
Я не знаю, что чувствует дерево, когда остается одно посреди открытого места. Наверное, березе было не очень легко в одиночку встречать сырые осенние ветры, трескучие январские морозы и слепые, воющие метели февраля.
Сначала береза еще стояла крепко, уверенно, но силы понемногу уходили, и она начала сдавать, стариться, болеть и терять ветви. Когда старится человек, он начинает горбиться, а дерево, отживающее положенный срок, начинает ронять ветви.
Стареть, сохнуть с вершины моя береза начала, видимо, давно - трудно было ей стоять одной против ветров и морозов. Да и никто из хозяев этого дома не знал, что дерево очень не любит, когда его лишний раз беспокоят. И около березы все время сваливали дрова, к стволу все время привязывали веревки, на которых сушили белье, а в довершение ко всему к березе длинными, толстыми гвоздями прибили тяжелую жердь, которая стала поддерживать покосившийся забор.
О том, что эта береза тяжело больна, рассказал мне большой пестрый дятел. Он время от времени наведывался к березе и не спеша изо дня в день долбил ее сухую вершину.
Когда меня не было дома и дятел прилетал без меня, о его визите я узнавал по кусочкам-щепочкам прелой древесины. Эти кусочки-щепочки оставались внизу под деревом, я видел их и точно определял, что и сегодня дятел выдолбил в сухом стволе еще одно неглубокое дупло-ямку, на дне которого снова разыскал личинку жука-усача.
Таких выдолбленных ямок по сухой вершине было уже много. Я не знал точно, сколько их, - они все были высоко да и не интересовали меня до тех пор, пока рядом с березой не повесил я кормушку для птиц.
Кормушки для птиц я устраивал каждый год еще в самом начале осени, чтобы синички, да и другие птицы, заранее узнали, где именно с осени до весны будут ждать их каждый день мои угощения.
Но в этот раз получилось так, что устроить птичью столовую по осени мне не удалось. В доме, около которого росла старая береза, я поселился лишь под самую зиму, перед самым снегом, и только тут смог устроить кормушку.
Каждый день я приносил на кормушку угощение, но долго не видел здесь никаких птиц. Правда, снегирей в гости к себе я не ждал - рябина в эту осень не уродилась, и снегири пораньше, еще до морозов, улетели в другие места. Но вот почему не пожалуют ко мне большие синицы, ведь они есть и в лесу, часто видел я их и здесь, возле других домов...
Иногда я замечал, что угощения, выложенные мной на кормушке, вроде бы убывают. А может быть, я просто не вижу синиц потому, что поздно встаю? Теперь я стал наблюдать за птичьей столовой и рано утром, когда занимался рассвет. Но ни рано утром, ни в полдень возле кормушки я так никого и не встретил. И только однажды, почти в сумерках, заметил я через запотевшее окно темную быструю птичку - она легко и поспешно мелькнула около моей кормушки. Я подошел поближе к окну и увидел синичку, потом тут же вторую, третью, четвертую. Четыре быстрые, шустрые птички одна за другой подскочили к моей кормушке, ухватили кто семечко, кто кусочек сала и, взмыв кверху, где-то сразу исчезли.
В этот вечер птички больше не появлялись. Не появились они и на следующее утро и только к самому вечеру снова наведались ко мне в гости, но, как и прошлый раз, вели себя очень озабоченно и были так же торопливы.
Получалось так. Эти самые синички давно разведали все вокруг, давно узнали, где и чем можно поживиться, и теперь с утра пораньше отправлялись в свой поход. Моя же кормушка появилась поздно, а потому особым доверием у синичек пока не пользовалась. Вот почему не видел я около старой березы этих птичек ни утром, ни днем.
Ну а как разыскали синички мою кормушку поздно вечером? Почему заглядывали сюда почти в темноте? И тут еще одна догадка пришла ко мне: а не ночуют ли эти самые синички где-то поблизости от моего дома? Тогда здесь, на пути к своему ночлегу, они и могут торопливо навестить птичью столовую, устроенную мной, и тут же забраться в укромное, теплое место. Но где же ночуют эти синички?
Я знал, что большие синицы любят ночевать на чердаках под крышей дома. Вечером, когда совсем стемнело, я осторожно забрался на чердак и посветил вокруг фонариком. Никаких синичек у меня под крышей не оказалось. Но иногда эти птички могут ночевать и в сарае, среди дров. Я дождался нового вечера, снова проверил все с фонарем и снова синичек нигде не отыскал...