В результате всё равно провозилась я слишком долго — отец уже поднялся и шаркал по коридору. А в мои планы никак не входило, чтобы он меня такой увидел. Он бы меня чёрта с два отпустил в школу. Сунул бы голову под кран, а потом пилил бы целую неделю. Так что пришлось выжидать, когда он засядет в туалете, и тогда уже пулей мчаться в свою комнату, наспех натягивать одежду — благо заранее приготовленную — хватать сумку, куртку, ноги в сапоги и прочь из дома.
В школу я прилетела одной из первых. Гардеробщица пришла позже минут на пятнадцать и, увидев меня, разворчалась — не успела, видите ли, в себя прийти, чайка хлебнуть горяченького, а «эти уже лезут со своими польтами». До чего же противная бабка!
Затем ещё минут двадцать я маялась от безделья, пока не начал стекаться народ. Я сидела на подоконнике в коридоре второго этажа, возле кабинета истории, где у нас будет первый урок. Из окна просматривался двор и дорога к школе, но крыльцо, где, по обыкновению, торчали до звонка парни из 11 «В», скрывал козырёк. Без десяти восемь к школе подошёл Шаламов. В новой куртке, красной с чёрными вставками — в ветровке, видно, уже зябко.
Сердце у меня так и дрогнуло, так и заколотилось, хоть видела его всего несколько секунд. А парой минут позже появились Боря Горяшин, Болдин и Тимашевская. Причём Тимашевская держала Борю под руку. И наверное, именно в этот момент я осознала, что больше не люблю Борю. И не только потому, что вижу его — и ничего не колыхнётся, в душе — абсолютный штиль. Я вдруг осознала, что мне всё равно, с Тимашевской он или без. И вообще, есть он или нет. Он стал для меня одним из многих. Таким же, как Болдин или любой другой. Но разве так бывает? Ведь ещё недели две назад, ну, три точно, я только о нём и думала. Искала, ждала, скучала. А теперь что? Как это возможно? Даже грустно стало. Как будто все мои страдания и слёзы, мечты и надежды, вся моя любовь длиною в три года оказались вдруг напрасными, каким-то незначительным пустячком…
Тем временем к кабинету истории собирались наши, так что самокопания пришлось отложить. Девчонки меня приветствовали радостно и непременно восклицали что-нибудь в духе: «О! Ты сегодня накрасилась!». Внимательные какие. И бестактные. Но Светка их переплюнула. Заявившись через полминуты после звонка, она, пока шла к нашей парте, пялилась на меня, приподняв выщипанные брови.
— Я тебя и не признала! — усмехнулась она. — В сценический образ вживаешься?
— Как будто ты не накрашенная, — ответила я.
— Ну… я всегда крашусь.
— Может, я тоже теперь всегда буду краситься.
— Влюбилась, что ли? — хмыкнула она, как мне показалось, пренебрежительно.
— Черникова! — одёрнула ей Тамара Николаевна визгливо. — У нас тут не посиделки с подружками, а урок истории!
История — самый противоречивый предмет для меня. Сама по себе история мне интересна. Я вполне могу зачитаться учебником и буквально проглотить несколько параграфов наперёд. Но наша историчка, Тамара Николаевна, — это просто какое-то недоразумение. Её все зовут Истеричкой и не только по созвучию — она действительно часто впадает в истерику. Но не это в ней самое противное, нервы ведь у всех могут шалить, а работа в школе — сплошной стресс, мне ли не знать, глядя на родителей. Хуже всего её неистребимая манера навязчиво проповедовать собственные взгляды. Даже отец, с его диктаторскими замашками, не так раздражает, как она. Каждый урок Тамара Николаевна двигает пламенные речи о благородстве, отваге и целомудрии пионеров-комсомольцев-коммунистов. Даже сейчас, когда уже ничего не осталось, она продолжает повторять одно и то же, как заевшая пластинка. Нет, я сама отношусь с глубоким уважением и даже восхищением и к пионерам-героям, и к комсомольцам-добровольцам, но зачем вся эта патетика? Зачем об этом неустанно ораторствовать? По мне, это всё их выпячивает и в то же время обесценивает, что ли. К тому же, отдельное место в своём панегирике историчка отводит, конечно же, себе. Мы уже наизусть знаем все случаи, рассказанные ею, где она предстала Жанной Д’Арк во плоти, в то время как на самом деле она — просто-напросто ханжа недалёкого ума. И это очень смешно, и очень раздражает, когда человек с окрылённым видом несёт пафосную чушь. А лоб у неё очень маленький. Прямо напрашивается из «Собачьего сердца» Булгакова — «поражает своей малой вышиной». Ну а ханжа она уже потому, что при каждом удобном случае вещает нам о целомудрии. У самой при том двое безбрачных сыновей. Так и тянет порой спросить её после очередного воззвания к «духовной чистоте» и порицания «плотских утех» насчёт сыновей, но мы же люди воспитанные…