С тех пор, как отец отослал меня к родственникам в Байкальск, я ни разу не бывала в Адмире и приезжать точно не собираюсь. Ту жизнь я просто отсекла от себя. Как будто всё произошло не со мной. Я никогда не спрашивала родителей, как сложилась жизнь у моих бывших одноклассников, кто куда поступил, что нового в школе и в городе, и, уж конечно, никогда не интересовалась, что стало с Ним. Потому что до сих пор, хоть и прошло четыре года, мысли о Нём причиняют боль. Время ничуть не исцелило, оно лишь научило свыкнуться с пустотой внутри и как-то жить дальше, не думая о прошлом.
Мама на моё возмущённое «нет» грустно вздохнула и сообщила, что больше присылать денег не сможет. Совсем.
Я кое-как дотянула до лета, а там уж влилась в студотряд и ни разу не пожалела. За июль-август мы намотали десятки тысяч километров, работая проводниками в поезде «Иркутск-Адлер». И заработали неплохо. Правда, лично мне этих денег хватило ровно на то, чтобы снять на полгода вперёд другое жильё – подешевле, похуже и у чёрта на рогах.
Квартира, честно говоря, изрядно удручала: потолок испещрён сеткой трещин, дешёвые обои пестрели грязными пятнами, узорчатый линолеум затёрт до дыр. Главное украшение единственной комнаты – допотопный полированный сервант. И на кухне картина не лучше: монотонно капающий кран, загаженная и местами сколотая кафельная плитка, наверное, тридцатилетней давности, раковина с бурыми подтёками, под ней – гнездовье тараканов. И запах! Тошнотворный запах грязи и замшелости.
В общем, не фонтан, но за такие деньги – где лучше? Да и постепенно я всё отмыла-отчистила-подкрасила, переклеила обои, купила с рук шикарный торшер, и стало уже не так неприглядно. Вот только до института и до работы далеко ездить.
– Думай, думай, Эмилия, ищи подход, – наставляла Роза Яковлевна. – Нам бы не хотелось отправлять тебя в академ. С остальными-то предметами у тебя всё благополучно.
Как будто мне хотелось терять год! И как будто это зависело от меня! Этот всеми уважаемый и очень авторитетный профессор Каплунов, преподаватель теоретической лингвистики, похоже, намеренно доводит меня до нервного срыва – не желает ставить экзамен, и хоть ты убейся. Завалил меня на зимней сессии и до сих пор продолжает изводить. Длится эта эпопея с декабря и конца-края ей не видно. Старик почти каждую неделю приглашает меня на пересдачу, я являюсь к назначенному часу на кафедру, жду, когда он сподобится принять и… собственно, напрасно жду – всякий раз Каплунов топит меня, причём явно специально, и отправляет прочь, «подучить получше». А я его лекции уже наизусть по конспектам вызубрила. Ада Гришина, моя одногруппница – единственная, кто сдал у него экзамен на «отлично» – не знает и половины того, что уже выучила я. И тем не менее он не ставит мне даже тройку.
– Вы, Майер, пропустили одиннадцать моих лекций, – предъявил мне на экзамене Каплунов.
Так оно и было. Это всё злосчастные вторники. По вторникам лекцию по теории лингвистики ставили последней, четвёртой, парой, и там уж приходилось выбирать: то ли опаздывать на смену, то ли уходить с пары. На работе за опоздание штрафовали либо вообще увольняли – под настроение хозяина, поэтому пропуски казались меньшим злом. К тому же я добросовестно переписала конспекты всех пропущенных лекций у Ады Гришиной.
– Что вы мне суёте свою тетрадку, – сердился тогда Каплунов, поджимая тонкие губы. – Или вы считаете, что переписать у одногруппницы конспект – это то же самое, что и посетить мою лекцию?
– Но тут ведь то, что вы говорили на лекциях. И я не просто переписала, я всё это выучила. Я всё знаю.
– Вот как? – прищурился Каплунов. – Хорошо, проверим, так ли вы всё знаете.
Вот с тех пор и проверяет.
– С ним сложно, да, – соглашалась Роза Яковлевна. – Но ты всё же попробуй договориться, извинись за свои пропуски…
Извинялась я перед ним ещё в декабре, и в январе, и в феврале. А теперь он так вымотал мне нервы, что не извиняться, а убить его хотелось.