Но она уже притерпелась к страданиям и снова смыкала веки, чтобы увидеть новые гробовые тени и услышать унылый докучный голос, вещающий о бренности жизни, а потом и вовсе бог весть о чем.
«Если Здислав не ответит, я сойду с ума!» — подумала Мадзя.
На следующий день в двенадцать часов она отправилась к панне Малиновской, которая уже вернулась из деревни. День был воскресный, но в пансионе стоял шум: по коридорам сновали пансионерки со своими матерями, торопливо пробегали учительницы и классные дамы.
Чтобы не отнимать у начальницы времени, Мадзя решила уйти и вернуться попозже; но в эту минуту показалась панна Малиновская и проводила ее к себе в комнату.
— Голова у меня идет кругом! — воскликнула озабоченная начальница. — Третьего дня вернулась из деревни и сразу закружилась как белка в колесе. Как поживаете, панна Магдалена?
Панна Малиновская была смущена и держалась принужденно; но Мадзя приписала это множеству дел, которые обрушились на начальницу после каникул. Чтобы не отнимать у нее времени Мадзя сказала:
— Я пришла извиниться перед вами, я не смогу быть у вас классной дамой…
— В самом деле? — перебила ее панна Малиновская, и лицо ее прояснилось. — Чем же вы намерены заняться?
— Хочу поехать к брату, он управляет фабриками под Москвой. А годика через два мы вернемся сюда. Брат построит фабрику, я буду вести хозяйство и открою небольшую школу для детей наших рабочих.
— Это хорошо, что вы едете к брату! — воскликнула, оживившись, панна Малиновская. — Вместо горького учительского хлеба у вас будет свой дом, вы сможете выйти замуж, а самое главное — уедете из Варшавы… Невыносимый город!.. Когда вы хотите ехать?
— Я со дня на день ожидаю письма от брата. Может быть, через неделю и уеду…
— Желаю вам успеха, — сказала начальница, целуя Мадзю. — Счастливая идея. Загляните ко мне перед отъездом и… бегите, подальше бегите отсюда!
Панна Малиновская поспешила в канцелярию.
«Что это значит? — размышляла Мадзя по дороге домой. — Почему она советует мне бежать из Варшавы? Впрочем, понятно! И ей учительство не приносит радости, особенно сейчас, когда после деревни она попала в этот хаос. А ведь она права, Варшава — невыносимый город!»
Для Мадзи наступили тяжелые дни. Кончились уроки и в другом доме, так как девочки поступили в пансион; у Мадзи не было теперь работы, она занималась только каких-нибудь два часа с племянницей Дембицкого.
По утрам ей хотелось выйти из дому; но куда и зачем? Так и просиживала она целые дни в одиночестве, терзаясь тем, что ничего не делает, и ожидая письма от Здислава.
«Сегодня непременно получу, — думала она. — Не было с утра, значит, будет днем. Не сегодня — завтра…»
Когда бы ни появлялся на четвертом этаже почтальон, шаги которого она уже узнавала, Мадзя стремглав выбегала за дверь.
— Нет ли мне письма? — спрашивала она. — Бжеской?
— Нет, барышня, — отвечал почтальон, кланяясь и улыбаясь.
— Не может быть! Поищите, пожалуйста, в сумке!
Почтальон извлекал из сумки пачку писем и вместе с Мадзей перебирал их. На имя Бжеской опять ничего не было.
— Какой Здислав нехороший! — с горечью шептала Мадзя.
Она утешала себя тем, что брат на несколько дней, а может, и недельки на две уехал, но как только вернется, тотчас вызовет ее к себе. Порой ей, однако, приходило в голову, что брат мог уехать на отдых и просидеть где-то еще целый месяц. Тогда Мадзя впадала в отчаяние.
«Что же мне делать все это время?» — с тревогой думала она, представляя себе бессонные ночи и жаркие дни, которые тянутся бесконечно, когда у тебя нет работы, нет друзей, когда нельзя даже выйти из дому.
Как-то она решила хоть на несколько дней съездить в Иксинов, но тут же отказалась от этой мысли. Вспомнились сплетни о Стелле и ее ребенке, — и решимость покинула Мадзю.
Как бы ее приняли старые знакомые? Сколько ей пришлось бы выслушать вопросов о Сольском и упреков за разрыв с ним? Да и придет же, наконец, письмо от Здислава!
Однажды после занятий с Зосей она повела девочку в Лазенки. Они гуляли до самого вечера, кормили лебедей, мечтали о том, как это было бы хорошо, если бы им позволили покататься в лодке по пруду. После прогулки Мадзя почувствовала себя гораздо бодрее и повеселела. Но когда она проводила Зосю к Дембицкому, в особняк Сольских, и увидела освещенные окна комнат, в которых жила Ада, ею снова овладела страшная тоска.
Никогда больше ей сюда не вернуться! Никогда больше не увидеть Сольского! Многое могло бы еще измениться, если бы не эта злосчастная прогулка с паном Казимежем. И зачем она пошла с ним? Зачем целовал он ее, разрывая тем самым узы, которые связывали ее с Сольским? Ведь после того, что произошло, она уже не может выйти за Сольского.
Пан Казимеж понес кару за свой поступок; но что ждет ее? Одно она уже видит: только Сольский мог примирить ее с жизнью и открыть перед ней неведомые горизонты, составить ее счастье. Рядом с ним она нашла бы покой и цель в жизни; рядом с ним исцелилась бы и раскрылась ее душа, полная сомнений и терзаний, увядающая, как сорванный лист, который не знает, куда занесет его судьба.
Однажды после обеда, — это было через неделю после дуэли пана Казимежа, — к ней притащился усталый Дембицкий. Он извинялся за то, что так редко навещает ее, говорил, что ему трудно подниматься на четвертый этаж, спрашивал, есть ли у нее уроки, здорова ли она, почесывал затылок и, наконец, с видом человека, не знающего, как выйти из затруднительного положения, заговорил о погоде.
— Дорогой пан Дембицкий, — улыбаясь, перебила его Мадзя, — не для того же вы меня навестили, чтобы разговаривать о жаре. Я догадываюсь, что вы должны сообщить мне какую-то неприятную новость, и хочу услышать ее поскорей.
— Напротив, очень приятную… Э, да что тут разводить дипломатию! — махнул рукой Дембицкий.
— Вот именно, так оно лучше.
— Так вот в чем дело. Как вам известно, у пана Норского была дуэль…
— Он умер? — в испуге спросила Мадзя.
— Какое там! Пан Казимеж и с виселицы сорвется, если она не очень высокая! Так вот по делу этого счастливчика у меня была сегодня панна Ада… Она упала передо мной на колени и просила, чтобы я вот так же упал на колени перед вами, чего я, разумеется, не сделаю, и молил вас… знаете, о чем?
— Даже не представляю себе.
— О том, — продолжал Дембицкий, — чтобы вы не церемонились и чтобы пан Норский не церемонился, в общем, чтобы вы без всяких церемоний поженились. Панна Ада знает, что вы любите Норского, а Норский любит вас. Если же вы стеснены в материальном отношении, то панна Ада будет вас на коленях просить принять от нее тридцать тысяч рублей на обзаведение…
Тут Мадзя залилась таким непритворно веселым смехом, что математик только рот разинул и сделал несколько неуклюжих движений, которые, по его мнению, должны были выражать отчаянную веселость.
— Более того, — продолжал Дембицкий, размахивая руками, как ощипанный гусь, который вдруг собрался взлететь. — Более того, панна Ада сама влюбилась в этого Норского. Вчера она ездила в Беляны и сегодня опять собирается туда. Она боготворит бедного пана Казимежа, и если сватает вас за него, то приносит огромную жертву. Жертвует собой ради неблагодарных!
— Пусть не жертвует, — сказала Мадзя. — Клянусь вам, и свои слова, если хотите, повторю при Аде и пане Казимеже, что, будь он единственным мужчиной в мире, я и тогда не вышла бы за него. Были минуты, когда мне казалось, что я люблю его. Но сейчас, когда я узнала его ближе, я убедилась, что он для меня ничто, — краснея, прибавила Мадзя. — Конечно, женщина может пожертвовать всем, погубить себя даже ради плохого человека, но только при условии, что она верит в его талант и характер. Я эту веру потеряла.
— Я передам Аде, что вы не любите Норского, — сказал Дембицкий, — но о том, какого вы мнения о нем, я умолчу.
Мадзя захлопала в ладоши и снова начала смеяться, а старик помогал ей, как умел, строя гримасы, которые должны были означать, что ему ужасно весело, а на деле ничего не означали.