— Вы уж извините, панна Магдалена, — усталым голосом произнесла она, — за то, что я послала к вам дворника. Мне расхаживать сейчас нельзя. Я ведь замужем!
— Поздравляю, поздравляю! — воскликнула Мадзя, целуя гостью и усаживая ее на диванчик. — Когда же это случилось? Вы никому не сказали…
— Уже четыре дня я не принадлежу себе, — ответила пани Клара. Она опустила белесые ресницы и попыталась покраснеть еще больше, но это было просто немыслимо. — Мы обвенчались тайно в семь часов утра в костеле Святого Франциска, и с этой минуты в моей жизни началась полоса безоблачного счастья. У меня есть муж, который боготворит меня и которому самая гордая женщина могла бы подарить свое чувство. Поверьте, панна Магдалена, — с жаром говорила она, — женщина только тогда становится настоящим человеком, когда выходит замуж. Семья, материнство — вот высшее предназначение нашего пола! Не стану спорить, — скромно прибавила она, — бывает неловко и даже неприятно… Но обо всем забываешь, когда убедишься, что ты осчастливила человека, который этого достоин.
— Я очень рада, что вы так довольны, — перебила ее Мадзя.
— Довольна? Скажите: на седьмом небе! Я прожила в этом состоянии не четверо, собственно, не трое суток, а три столетия, нет, три тысячелетия! Ах, милая, вы даже не представляете себе…
Новобрачная вдруг оборвала речь, а затем прибавила тем задушевным тоном, каким обычно дают советы:
— Но чтобы заслужить такое счастье, женщина всю жизнь должна быть очень осмотрительна. Позвольте поэтому заметить вам, дорогая панна Магдалена, что вы бываете порой неосторожны…
— Да что же я делаю? — удивилась Мадзя.
— Ничего, я знаю, что ничего, все мы это знаем. Но незачем было посещать подкидышей, акушерок… А то, что вы несколько дней провели в гостинице…
— Но в гостинице остановился мой больной брат, — с негодованием перебила ее Мадзя.
— Мы это знаем! Дембицкий все нам объяснил. И все-таки пан Згерский говорит о вас с полуулыбочкой, а вчера… вчера эта срамница Иоанна остановила меня на улице и знаете, что мне сказала: «Что же это, смиренница Мадзя? Такую недотрогу разыгрывала, а сама вот до чего дошла!» Вы слышите, панна Магдалена? Эта вертихвостка, эта беспутница посмела сказать такую вещь!
— Бог им судья! — ответила Мадзя. — К тому же я через несколько дней уезжаю к брату, так что эти сплетни совершенно меня не волнуют.
— Вы уезжаете? — спросила новобрачная совсем другим тоном. — Скажите мне, но только совершенно откровенно: вы в самом деле сердитесь на Аду Сольскую?
— Я? — воскликнула с удивлением Мадзя. — Но ведь я ее по-прежнему люблю!
— Зная ваше сердце, я не сомневалась в этом. А… если бы панна Ада пришла к вам?
— И вы спрашиваете?
— Понимаю. У панны Ады, видно, к вам важное дело, а этот тюфяк Дембицкий не хочет взять на себя посредничество. Не знаю, что это за дело, но догадываюсь, что Ада хочет попросить вас помирить ее с братом…
— Я должна мирить их?
— Не знаю, ничего не знаю, дорогая панна Магдалена, только так мне что-то кажется. Ада обручилась с паном Норским, — и везет же этому парню! — сообщила об этом пану Стефану, но ответа, кажется, до сих пор нет, и она боится…
— Чем же я могу помочь ей?
— Не знаю, понятия не имею, и прошу вас, забудьте о моих домыслах. Итак, я могу передать ваши слова панне Сольской?
— Она прекрасно знает, что я ее люблю.
В эту минуту Мадзю позвали обедать, к пани Мыделко, урожденная Говард, весьма сердечно простилась с нею, попросив хранить все в тайне и остерегаться злых языков.
Разговоры столовников, беготня прислуги, кухонный чад и жалобы пани Бураковской так утомили Мадзю, что она решила пойти в Саксонский сад.
Там тоже сновали толпы людей и слышался неумолчный говор, но видны были небо, зелень, деревья. Мадзе казалось, что в саду ей легче дышится и что среди неподвижных ветвей и увядающей листвы ее снова осенит своими крыльями тишина, пугливая птица, которая так давно улетела из ее жилища.
В аллее, где несколько дней назад она прогуливалась с братом и Дембицким, Мадзя нашла свободную скамью, села и засмотрелась на каштан. Тишина нисходила на нее. Она переставала замечать прохожих, не слышала шума. Ей казалось, что она погружается в сладостное забытье и печали, словно нехотя, покидают ее.
И снова перед ней возникла хрустальная беспредельность, в которой, как пестрые мотыльки, реют сотканные из света образы в радужных одеждах.
— Разрешите закурить?
Рядом с ней закуривал папиросу одетый с претензией молодой человек с истасканным лицом.
— А то, может, вас беспокоит дым, — сказал он.
Мадзя поднялась со скамьи, сосед тоже. Он шел рядом с ней и разглагольствовал:
— Одиночество — вещь очень неприятная для такой красивой барышни. Вы, я вижу, не варшавянка, может, у вас и знакомых здесь нет. В таком случае, осмелюсь предложить свои услуги…
Мадзя свернула к воротам, выходящим на Крулевскую, и ускорила шаг, но молодой человек не отставал и продолжал говорить.
Тогда Мадзя остановилась вдруг и, глядя прямо в глаза своему преследователю, сказала умоляющим голосом:
— Послушайте, я очень несчастна! Оставьте меня в покое!
— Вы несчастны? — воскликнул тот. — Но утешать красивых и несчастных барышень — это мое призвание! Позвольте ручку! — И он грубо потянул ее за руку.
Мадзя почувствовала, что у нее сжимается горло и на глаза набегают слезы. Чтобы не привлекать внимания прохожих, она закрыла лицо носовым платком, но не выдержала и расплакалась прямо на улице.
Молодой человек нисколько не смутился, он все вертелся около нее, плел какой-то вздор и глупо хихикал. И только тогда, когда прохожие стали обращать внимание на эту сцену, он отвязался от Мадзи, бросив напоследок ей какое-то гадкое словцо.
Мадзя вскочила в свободную пролетку и, заливаясь слезами, вернулась домой. Ей стало так горько от человеческой жестокости и такое охватило отчаяние, что она готова была выброситься из окна.
Наконец она пришла в себя. Села на диванчик, сомкнула веки и, сжимая руками голову, повторяла про себя:
«Нет мне покоя, нет пристанища, нет спасения! Боже, сжалься, боже, сжалься надо мной!»
Вдруг она подняла голову, вспомнив о матери Аполлонии, и мысли ее сразу приняли другое направление. «Зачем же я ходила в Саксонский сад? Ведь стоит только попросить монахинь, и они позволят мне целыми часами сидеть у них в саду. Ах, видно, я никогда уже не поумнею!»
И правда, что может быть лучше отдыха в саду у монахинь? Обедать и ночевать она будет дома, а остальное время будет проводить на свежем воздухе, в тишине. Мать Аполлония не откажет ей в этом, а пройдет несколько дней, и ее вызовет Здислав.
Глава двадцать вторая
Ожидание
На следующий день Мадзя отправилась в монастырь.
— Что с тобой, дитя мое? — воскликнула мать Аполлония, увидев ее. — Да ты больна!
Мадзя рассказала старушке обо всем, что произошло с нею за последние дни. Когда она описывала неожиданное появление брата и отчаяние, охватившее его перед лицом близкой смерти, монахиня сжала губы и тень недовольства пробежала по ее лицу. Но когда Мадзя заговорила о Дембицком и его речах, вернувших покой брату, на лице матери Аполлонии появилась снисходительна я улыбка. Выслушав гостью, старушка сказала:
— Видно, хороший человек этот пан Дембицкий, но зачем он так мучится в поисках доказательств? Что бог и вечная жизнь существуют, это чувствует каждый, у кого хватает мужества внять голосу разума.
Потом Мадзя рассказала о происшествии в Саксонском саду и попросила у матери Аполлонии разрешения отдыхать в монастырском саду.
— Это всего на несколько дней, — сказала Мадзя. — Здислав должен вызвать меня за границу! А мне так хочется немного окрепнуть.
— Дитя мое, — ответила старушка, целуя Мадзю, — приходи, когда хочешь, и гуляй в саду, сколько хочешь. Только скучно тебе будет, мы ведь заняты. У нас и книг нет для чтения.
— А не могли бы вы дать мне какую-нибудь божественную книгу? — краснея, прошептала Мадзя.