— Кто бы сомневался. Ты всегда принимала Чертог за дом призрения.
А он постарел, отметила Эмбер. Смоляные волосы припорошились проседью на висках, меж хмурых бровей залегли глубокие морщины.
— Я здесь не ради себя. Это касается… Могу я сперва поговорить с Вигом… кейдором Сорли то есть?
— Нет, — обрубил Огаро, явно не настроенный объяснять причину.
— Тогда с Верховным Хранителем. Это дело чрезвычайной важности.
— Я — Верховный Хранитель.
Никакого удивления — и досады тем более! Покой, только покой. Вот так. Вдох-выдох.
— Тогда… можем мы поговорить наедине?
Помедлив, собеседник нехотя кивнул остановившимся поодаль стражам, и, когда стихли шаги за закрывшейся с гулом дверью, воцарилась напряжённая тишина.
Скрестив руки на груди, Верховный Хранитель ждал, буравя незваную пришелицу тяжёлым взглядом, который красноречиво свидетельствовал о том, сколь безрассудно испытывать его терпение.
А Эмбер, растеряв все слова, не могла решиться заговорить. Не так, совсем не так представляла она этот день — день возвращения, неизбежность которого до последнего отказывалась принимать. С тех пор как необходимость предупредить миротворцев стала очевидной, давно вытравленные воспоминания закрались в умиротворённый разум непрошеными гостями, и только одно из них вселяло непоколебимую надежду — то, что было о Виге.
Сердце, давно не ведавшее тревоги, приученное к постоянству неспешного ритма, заныло от позабытого чувства.
Она окинула взглядом высокие своды зала, украшенные изящной, но строгой резьбой, пастельные витражи стрельчатых окон, чья аскетичная геометрия причудливым образом сгущала в помещении естественный свет.
Свет… Тот же самый, что призрачным мерцанием вёл её в гибельных лабиринтах Иссота, что сиял на сиреневых волнах безмятежного Элестрена. Тот, что отверз ей очи, ослеплённые вражеским мороком в гроте Менауту, и даровал прозрение ожесточённому сердцу в межзвёздной тишине Пустоши Гаратина. Разные планеты, разные солнца — но Свет один, незримо и неусыпно бдящий над всеми своими творениями, сколь бы далеко во тьму они ни забрели.
Она не пришла бы сюда, не будь на то высшая воля — или милосердное позволение. Эта мысль развеяла тени сомнений в душе Эмбер.
— Ауроригу грозит опасность. Снова.
— Пока я вижу только одну.
В былые времена она закатила бы глаза и сжала кулаки, скрежеща зубами со сдавленным рыком, а ещё раньше и не попыталась бы сдерживать гнев. Но всё это осталось далеко позади: было решительно и бесповоротно отринуто вместе с прежней жизнью, привычками и именем.
— Я знаю, кейдор Огаро, вы всегда относились ко мне с подозрением, — Эмбер подбирала слова осторожно, опасаясь нечаянной иронии, — и не рассчитываю на снисхождение. Честно сказать, ваша взыскательность достойна уважения. Но обстоятельства требуют оставить личную неприязнь и судить беспристрастно… как и подобает миротворцам.
Хмурые брови Хранителя возмущённо вскинулись, в антрацитовых глазах сверкнуло негодование. Но пришелица оставалась спокойна: её слова шли от сердца, а сердце было свободно от прежних обид. Недаром же столько лет взращивала она в себе смиренное всепрощение, стремясь достичь искренней любви ко всему сущему.
Эмбер продолжала, пока губы Хранителя оставались поджатыми:
— Простите, если чем-то задела вас, но времени действительно мало. Мне открылось грядущее, и оно таит страшную беду. Я расскажу всё, что знаю, и в ваших интересах поверить мне…
Огаро недобро сощурился.
— …учитывая подобный опыт в прошлом.
Вопреки опасениям, Верховный Хранитель не разразился упрёками, а медленно приблизился к Эмбер и в тягостном молчании долго сверлил её антрацитово-суровым взглядом. Наконец он заговорил, и тихий голос его полнился не гневом, но горечью:
— Будь добра, сними капюшон, посмотри мне в глаза и скажи, что Виград Сорли погиб не от твоей руки.
3
Бледно-розовый вереск на геометрически правильных мраморных клумбах источал аромат тихой печали, и за сенью серебристых ветвей, сплетающих над каменистыми тропами кружевные арки, виднелось безрадостно-туманное небо. Строгость линий и форм аккуратно подстриженного сада, что раскинулся позади дворца, не нарушала, а подчёркивала гармонию природы, выражая идею умеренности и равновесия.
Но равновесие Эмбер поколебалось самым прискорбным образом, и казалось, что весь окружающий мир, чуткий к малейшим волнениям мира внутреннего, затаился в опасливом ожидании. В голове не стихали отголоски недавней беседы с Огаро, и непрошеные воспоминания осаждали растревоженный разум с новой силой.