20
Запершись в туалете, Зяма сперва вынул оружие, снял с предохранителя, положил его на мокрый пол и лишь после этого с облегчением спустил штаны. Сквозь матовое стекло видно ничего не было, но за стеклом бродили какие-то тени. Он подумал, что, если начнут ломиться, успеет схватить пистолет с пола. В таком положении при сильной боли, режущей изнутри половину тела, держать оружие в руках он побоялся.
Сквозь закрытую дверь туалета было хорошо слышно, как Коша сказал:
— Пойди-ка посмотри, что там?
— По-моему, там все! — отозвался Абдулла. — По-моему, не надо смотреть.
— Пойди и посмотри! — повторил Коша, и Зяма услышал, как зашелестели быстрые шаги, удаляясь вдоль вагона.
— Сейчас поедем! — обещал Коша.
— Думаешь?
— Не станут они рисковать драгоценными пассажирскими жизнями. Им эта падаль дороже тонны героина. Если хоть один из этих жирных животов кончится по их вине, с них же погоны посрывают и в Африку с голой жопой отправить тоже могут.
Окно в туалете было закрыто толстым матовым стеклом, и Зяма, слезая с унитаза, косился на яркий стеклянный прямоугольник. Он поднял с пола свое оружие и только после этого надавил на педаль. Под вагоном явно кто-то завозился.
Зяма заглянул в железную воронку унитаза, на дне которой открылась круглая крышечка. Сквозь открывшееся отверстие лилась вниз вода, и сквозь него была видна трава, прорастающая между шпал под поездом.
Подумать, что именно случилось, Зяма не успел. В круглом отверстии прямо под ним произошло какое-то движение, мелькнул рукав милицейской форменной рубашки, и тут же появился смотрящий из глубины унитаза темный человеческий глаз.
Зяма направил ствол в этот глаз, в самый центр воронки, и два раза выстрелил, потом отпустил педаль. Под ногами глухо охнуло. Он повернул голову к свету.
В следующий миг под ударом автоматной очереди стеклянный прямоугольник рассыпался вдрызг. Одна пуля вошла Зяме в живот, вторая расплющила переносицу. Он не осознал собственной смерти, так быстро она его настигла.
Лысый больше не оборачивался на выстрелы, он раскрыл дверь тамбура. Ему показалось, что он смотрит в зеркало. И в зеркале была такая же точно лысая мальчишеская голова, но только окровавленная, лежащая на железном полу затылком, и веки, прозрачные, фиолетовые, и такие же фиолетовые губы.
В кармане оказался трехгранник. Распахнув дверь вагона, лысый с диким криком выскочил с другой стороны поезда и побежал, не глядя, куда-то к центру карьера.
Вокруг засвистели пули. Прохрипел что-то мегафон. Обернувшись, он увидел выглядывающие изо всех окон лица измученных пассажиров. Потом пуля попала в ногу и заставила присесть. Затравленно лысый крутился на месте, пытаясь выстрелить в бегущие фигуры милиционеров, но на спусковой крючок нажал только один раз, чтобы промазать.
Пуля обожгла тело, еще одна, он захлебнулся острым потоком воздуха и упал лицом на холодный мокрый песок.
— Дурак! — весело сказал Коша. — Мальчишка! — Обращаясь к Абдулле, он прибавил: — Будем вести круговую оборону, если я погибну, считайте меня коммунистом, но если вдруг уцелею, то тогда не надо.
В эту минуту поезд дрогнул и тронулся было, но, не пройдя и двухсот метров, опять остановился.
— Крышка, — сказал Абдулла.
— Капут, — подтвердил Коша.
— А в Бухаре — дыни, — выкатив черные укуренные глаза, сказал Абдулла.
— Какие дыни?
— Ты когда-нибудь ел бухарскую дыню?
— Спрашиваешь!
— Они сладкие… Может, сдаться?
— Да не стоит! Ты что, ментов с пушками испугался?
— Ментов? Нет!..
Никто не выходил и даже не высовывался из своих купе, всех пугала продолжительная тишина, но, когда голос Коши, чистый высокий тенор, вдруг поперек этой тишины запел, у некоторых пассажиров сделалось плохо с сердцем.
— Я был в Саратове, Ростове, Кишиневе, я был в Тамбове, Могилеве и Баку, — бодро выводил голос Коши. Бандит высунул на бутылке забытую командированным шляпу. Пуля пробила шляпу и с визгом отрикошетила от металлического обода купейной двери, за которой упал на свою нижнюю полку, хватаясь за сердце, отец семейства, а Коша продолжал: — В Могилеве я купил себе халат… Ол’райт!
Нападающие били из автоматов, но не трудно было понять: из автоматов били лишь над крышей вагона и по звенящим под пулями колесам, для острастки.
— А теперь я отдыхаю, в потолок себе плеваю, — надрывался Коша, — кушать, пить, курить у нас тут есть…