- Гораздо хуже, ваша светлость.
- Ладно, не заставляйте меня гадать. Скажите, чего вы хотите.
- Вообще-то, ваша светлость, перед тем, как сообщить эти важные сведения, я хотел бы напомнить о некоторых предметах, чья продажа весьма затруднена в нынешние времена, и это наносит серьезный ущерб моей торговле...
- Короче, Метцгер...
- ... поскольку пришлось их переоценить. Ваша светлость обещали мне ежегодные выплаты за то, что я оповещу вас, если Кловис Нагель заберет какой-либо предмет. Со всем уважением, но ваша светлость не платили мне ни в этом году, ни в прошлом.
Барон понизил голос, и в нем послышалась угроза.
- Метцгер, я не позволю себя шантажировать. За последние двадцать лет я выплатил гораздо больше, чем стоит весь тот хлам, что вы храните в своей дыре.
- Что я на это могу сказать? Ваша светлость дали слово, и ваша светлость его не сдержали. В таком случае, наш договор расторгнут. Всего хорошего, - сказал старик, надевая шляпу.
- Подождите! - сказал барон, хватая его за руку.
Ростовщик повернулся, с трудом сдерживая улыбку.
- Что-нибудь еще, господин барон?
- У меня нет денег, Метцгер, - сказал он. - Я разорен.
- Что вы говорите, ваша светлость!
- У меня есть казначейские облигации, которые могут что-то стоить, если правительство выплатит дивиденды или восстановит экономику. В противном случае это просто бесполезная бумага.
Старик осмотрелся по сторонам, прищурившись.
- Ну что ж, ваша светлость... Думаю, что в счет погашения задолженности за год, я мог бы взять этот столик из бронзы и мрамора, который стоит рядом с вами.
- Он стоит дороже, чем годовая плата, Метцгер.
Старик пожал плечами и ничего не ответил.
- Хорошо. Говорите.
- Кроме того, мне хотелось бы получить залог в счет оплаты будущего года, ваша светлость. Полагаю, что серебряный чайный сервиз, который стоит на столике, как раз подойдет.
- Да вы просто подлец, Метцгер, - сказал барон с нескрываемой ненавистью.
- Это всего лишь бизнес, господин барон, - усмехнулся ростовщик.
Отто на несколько секунд замолчал, но не видел другого выхода, кроме как поддаться на шантаж старика.
- Ваша взяла. Но я надеюсь, что дело хотя бы стоит того.
- Сегодня в мою контору приходил некто, пожелавший выкупить одну из вещей вашего друга.
- Это был Нагель?
- Нет, если только он не придумал способа омолодиться на тридцать лет. Это был совсем молоденький мальчик.
- Он назвал свое имя?
- Он был худенький, русоволосый, с голубыми глазами.
- Пауль...
- Я уже сказал, я его не знаю.
- И что же он выкупил?
- Шкатулку из черного дерева с пистолетом внутри.
Барон вскочил со своего кресла так быстро, что оно опрокинулось и с треском ударилось об угол камина.
- Что вы сказали? - воскликнул он, вцепившись ростовщику в глотку.
- Мне больно!
- Говорите, черт побери, или я сломаю вам шею!
- Это была шкатулка из красного дерева, без украшений, - прохрипел старик.
- Пистолет! Опишите пистолет.
- Маузер-К96 с деревянной рукояткой. Рукоятка не дубовая, как у оригинальной модели, а из черного дерева, в комплекте со шкатулкой. Великолепное оружие.
- Святые небеса! - воскликнул барон. - Как такое возможно?
Внезапно силы его покинули, он выпустил ростовщика и рухнул в первое попавшееся кресло.
Старый Метцгер стоял, потирая шею.
- Сумасшедший! Настоящий сумасшедший! - пробормотал он, бросаясь к выходу.
Барон даже не заметил его ухода. Он сидел, обхватив голову руками, погруженный в свои мрачные мысли.
35
Илзе подметала коридор, когда в свете бра на полу появилась тень посетителя. Она поняла, кто это, даже не поднимая головы, и потому замерла.
Боже милосердный, как он нас нашел?
Поселившись в этом пансионе с сыном, Илзе расплачивалась за проживание работой, поскольку жалованья Пауля в качестве угольщика не хватало. Позже, когда Пауль превратил магазин Циглера в банк, молодой человек настаивал, чтобы они подыскали жилье получше. Илзе отказалась. В ее жизни и так произошло слишком много перемен, и она хваталась за то малое, что придавало ей уверенности.
Одной из этих вещей была швабра. Пауль и хозяйка пансиона, считавшая, что пользы от Илзе всё равно немного, настаивали, чтобы она прекратила работать, но она не обращала на них внимания. Ей просто нужно было чувствовать свою необходимость, хоть каким-то образом. Молчаливая отстраненность, в которую она погрузилась после ухода из особняка, стала поначалу результатом нервного напряжения, но позже превратилась в демонстративное проявление любви к Паулю. Она избегала разговоров с сыном, потому что боялась его вопросов. Когда они говорили, то о всяких незначительных вещах, и в них Илзе вкладывала всю свою нежность. Всё остальное время она лишь молча и со стороны им любовалась, сетуя на то, что сын от нее отдалился.